Кирилл Басин - Мятежный батальон

Если встать на табурет, можно увидеть кусочек неба. Но делать это запрещалось.

В помещении царила мертвая тишина. От нее становилось жутко. Впрочем, иногда она нарушалась. От жесткого режима некоторые заключенные сходили с ума. Не выдержав одиночки, тяжело заболел психическим расстройством мой сосед. Он дико кричал круглые сутки. Особенно страшно было слышать бессвязные вопли узника ночами. Порой волосы вставали дыбом.

Время от времени больных навещал тюремный доктор Маштаков. Он сочувственно относился ко мне. На свой страх и риск иногда приносил книги из своей библиотеки. Я читал, и это несколько облегчало тяжелое одиночество.

Маштаков вскоре распорядился отправить занемогшего в больницу.

Позже я узнал, что одновременно со мной в этой тюрьме под следствием находился мой земляк и школьный товарищ Федор Федорович Едемский — уроженец деревни Борок, расположенной в пяти километрах от Шенкурска. Федор Федорович служил солдатом в Петровском полку. В 1906 году он вез из Петербурга в свою часть нелегальную литературу, но на Николаевском вокзале его арестовала царская охранка.

Едемский тоже заболел психическим расстройством. И его отправили в лечебницу. Там он вскоре умер.

При тюрьме имелась церковь с тремя этажами отдельных каморок, предназначенных для «разговора» узников с богом. В каждой камере на столике лежало евангелие, а в углу висела небольшая иконка. Иногда к нам заглядывал тюремный священник для «душеспасительных» бесед. От меня он всегда уходил ни с чем.

Однажды, когда заключенных обходил подполковник Ананьин со своим помощником капитаном Ковалевским, я заявил ему, что считаю неправильным применение к нам, политическим, находящимся под следствием, режима, установленного для отбывающих наказание уголовников.

Ананьин взбеленился и в присутствии надзирателей закричал:

— С тебя надо шкуру содрать с головы и до пят!

Надо сказать, что к срочным заключенным [11] Заключенные на срок от одного до двух месяцев. здесь официально применялись телесные наказания.

Мы с Прокофием Прытковым пробыли в каменных мешках год и три месяца. Переносить все невзгоды нам помогало сознание того, что пострадали мы за правое дело.

Когда Прыткова и меня арестовали, 1-й батальон сразу же был обезоружен и, как мне потом рассказывали, на следующий день — 13 июня вместе со всем полком пешим порядком отправлен в Красное Село.

Всю дорогу солдаты шли молча, погрузившись в невеселые думы, шли навстречу неизвестности, догадываясь, что царь не пощадит никого.

Дорога пролегала по низинке, покрытой густым лесом. Вдруг из кустов выскочило какое-то животное и побежало через дорогу.

— Лось, лось!

Командир первой роты князь Оболенский обернулся и громко сказал:

— А впереди — Медведь!

В его шутке была горькая правда: по высочайшему приказу весь 1-й батальон Преображенского полка, переименованный в особый пехотный и лишенный прав гвардии, направлялся в ссылку в Новгородскую губернию.

Под конвоем 7-й роты лейб-гвардии Финляндского полка разоруженных преображенцев привели на вокзал и погрузили в теплушки. Коротко прогудел паровоз, состав тронулся. На станции Уторгошь бывших гвардейцев высадили из вагонов, и пошли они в село Медведь, находившееся в пятнадцати километрах от железной дороги.

Каким-то образом местное население узнало о том, что сюда прибывает опальный батальон. Как после стало известно, жители готовились встретить его торжественно, с цветами. Но подразделение вступило в селение глубокой ночью, когда все спали. Пожалуй, это и к лучшему, потому что офицеры наверняка приказали бы разогнать народ. И кто знает, как бы все это обернулось.

Сдали прибывших под надзор 199-го пехотного Свирского полка и разместили в бывших аракчеевских казармах, где до этого содержались пленные японцы.

Следствие по делу преображенцев было поручено вести В. А. Томашевичу. Началось оно в июне и продолжалось до конца сентября.

Прыткова и меня тоже допрашивали. 15 июня в арестантской карете нас привезли в здание петербургского военно-окружного суда на Мойке.

Своей очереди я ожидал в камере с грязными серыми стенами и запыленными стеклами окна. Вскоре вызвали к военному судье и следователю по особо важным делам генерал-майору В. А. Томашевичу. Кабинет был обширный, пол устлан ковром, вдоль стен старинные массивные стулья. Прямо перед входом — большой письменный стол под зеленым сукном, за ним — человек средних лет с довольно упитанным, но несколько усталым лицом. Это — Томашевич. За его спиной на стене — портрет царя в полный рост. Знаком Томашевич отпустил конвоиров.

В течение всего допроса я стоял перед ним навытяжку.

Томашевич внимательно и несколько исподлобья посмотрел на меня:

— Басин?

— Так точно, ваше превосходительство.

— Имя? Сколько лет? Образование?

Перо Томашевича быстро бегало по бумаге. В кабинете больше не было ни души.

— Расскажи мне, что у вас там произошло в Петергофе?

Сидя в одиночке, я много думал над тем, как вести себя на допросе, и сейчас почти не волновался. Я стал по порядку рассказывать все, как было.

Заметив, что я не называю ни одной фамилии, генерал Томашевич перебил меня вопросом:

— Кто кричал в Красном Селе «на родину», «не пойдем», «не поедем»?

— Я не могу никого назвать, потому что возгласы раздавались из всех палаток. Я, как ротный писарь, спал отдельно, солдатских лиц не видел.

Томашевич все писал. Выражение его лица было непроницаемым. Я продолжал рассказывать теперь уже о митинге:

— Старицкий при входе во двор сразу взялся за револьвер и приказал разойтись, но никто не тронулся с места, — говорил я. — Вдруг откуда-то послышалось: «Долой Старицкого!» Потом звучало «ура!», кто-то свистел и произносил слова «сыщик», «шпион». Но кто и что именно делал, я не знаю…

— Не знаешь? — в упор спросил меня Томашевич.

— Нет.

Допрос длился больше часа. Я уже устал стоять и поглядывал на стулья. Но Томашевич, казалось, не замечал этого. Он задавал мне вопрос за вопросом. Я старался говорить уверенно и спокойно.

Наконец, Томашевич поднялся с места. Роста он оказался высокого. Генерал подал мне несколько исписанных листков.

— Прочитай и подпиши. Вот здесь, — показал он.

Я ознакомился с записью и поставил свою фамилию. Томашевич позвонил. Вошли конвойные и увели меня.

Когда я покидал кабинет, перед дверью уже стоял Прокофий Прытков.

Вести следствие Томашевичу помогали полковник Голубев и штабс-капитан Попандопуло. Были допрошены все солдаты и офицеры нашего батальона, а также командиры других подразделений полка.