Кирилл Хенкин - Охотник вверх ногами

Уже много лет я систематически ограничивал себя технической работой переводчика. Сведение к минимуму всякого общения с людьми давно вошло в привычку.

Об этом я не мог говорить с Вилли.

А он не мог еще говорить со мной о глубоких психологических переменах, которые произошли с ним в Америке. И пройдет много лет, прежде чем он заговорит. Да и то осторожно. А тогда был 1955 год.

«Когда ты уходишь, — сказала мне мама, — Аннетт роется у тебя в столе».

Я раздраженно буркнул, что нельзя давать волю ненависти и походя обвинять человека черт знает в чем. Аннет роется!

(Многие годы эта женщина была моей женой.)

Разумеется, мать права. И я это знаю...

В моей московской квартире сразу звонили два параллельных телефона, и ни один не отключался, когда снимали трубку в другой комнате.

Аппарат зазвонил у меня на письменном столе. Я снял трубку на какую-то долю секунды после Аннетт, ответившей из спальни.

— ...Но я вас не знаю...

— Вы знаете Ивана Степановича. Я его заменяю.

— Мне сейчас не совсем удобно говорить.

Она подозревала, что я могу слушать. Ее молодому, неопытному собеседнику это, однако, не пришло в голову. Он не только повторил свои имя и отчество, но еще дал свой новый номер телефона. Три первые цифры принадлежали подстанции КГБ.

Зачем я записал имя и номер телефона? Разве я собирался что-то предпринять?

Когда, окончив свой короткий разговор, Аннетт под каким-то предлогом вошла ко мне в комнату, я спокойно работал за столом, телефонная трубка лежала на месте и ничто, казалось мне, не указывало на то, что я слышал разговор. Я даже лениво-равнодушно спросил: «Кто это звонил?» И услышал спокойный ответ: «Звонили с работы, напоминали, что завтра запись в два тридцать».

Оставшись снова один, я достал из кармана записку, отыскал в ящике стола футляр от авторучки, вынул подкладку, положил под нее записку, вставил подкладку на место, засунул футляр поглубже в ящик, завалил его всякой всячиной и запер ящик стола на ключ.

На следующий день, вернувшись с работы, я отпер ящик, достал футляр от авторучки, вынул подкладку. Записки с именем и номером телефона не было.

Разговор наш был тяжелый, медленный и, разумеется, я оказался обороняющейся стороной. Аннетт была совершенно спокойна и не думала что-либо отрицать. Обыски в моем столе? Мелочь, не стоящая упоминания!

— Не притворяйся и не играй в оскорбленную невинность. Ты знал. Ты все время знал!

Знал? Не знал? Не мог не знать? Мог ли не знать!

— Вспомни, ты мне сам сказал: «Посмотрим, кто будет дружить с Аннабеллой».

Это был, наверное, конец 1949 года. Переводчиков журнала «Новое время», где я подрабатывал, собрали на экстренное совещание. Поступило распоряжение сверху дать приложением к журналу на всех главных европейских языках — по-английски, по-французски, по-испански и по-немецки — только что вышедшую стотысячным тиражом в издании «Литературной газеты» книгу Аннабеллы Бюкар «Правда об американских дипломатах». На титульном листе значилось: «Перевод с английского».

Старший переводчик английского издания Левин (я с ним позже работал в Праге) сразу возликовал:

— Мы-то, надеюсь, дадим оригинал.

Начальство игнорировало его реплику. Проводивший совещание заместитель главного редактора отрезал сухо:

— К переводу приступайте сегодня же!

Чуть ли не день в день было выпущено тогда несколько аналогичных книг. Лейтмотив: «Не могу молчать!» Сотрудники различных иностранных посольств разоблачали в них свои правительства как заговорщиков против мира и просили, — правда, не всегда — политического убежища в СССР. Автора одной из таких книг, французского дипломата Жана Катала, написавшего книгу «Они предают мир», я немного знал, встречал его на радио.

В то же примерно время в доме напротив нашей тогдашней квартиры в Воротниковском переулке появилась новая, заметная жилица.

Высокая, с длинными светлыми волосами, в темных очках, элегантно, по московским понятиям, одетая, она выходила гулять, толкая детскую коляску. При ней всегда находились два телохранителя. Один шел в двух шагах справа от нее, другой — сзади. Оба держали правую руку в кармане. Иногда ее сопровождал мордастый мужчина в очках в тонкой золотой оправе. Это была Аннабелла Бюкар, а мордастый мужчина — отец ее ребенка, опереточный артист Лапшин.

Потом мы узнали, что Аннабелла Бюкар будет работать на радио в отделе вещания на США.

Когда в сопровождении телохранителей (на самом деле, конвойных) Аннабелла появилась на радио, ее самой близкой подругой стала Аннетт.

В этой дружбе не было, для западного глаза, ничего странного. Обе работали дикторами. Обе — американки по рождению, дочери эмигрантов. Только родители Аннабеллы приехали откуда-то из Сербии, а отец Аннетт — из деревни Старый Батокаюрт, в Осетии. Он уехал в Америку на заработки в 1913 году, а вернулся домой в 1936 году с дочерью и двумя сыновьями. Мать — ирландка — осталась в США.

Ничего назойливого, ничего странного. Но я-то должен был понимать, что в те годы простой советский гражданин с таким человеком, как Аннабелла, сходиться не стал бы. И даже, сразу не поняв, разве мог я не задуматься позже: почему, тесно сойдясь с новой подругой, Аннетт никогда, несмотря на известное свое хлебосольство, не звала ее к нам в дом и ни разу не предложила мне пойти с ней в гости к Лапшиным.

Почему, заранее понимая, что дружить с Аннабеллой будет непременно агент, я потом вдруг перестал понимать очевидное, видеть явное? Более того, разве не от Аннетт я позже узнал историю Аннабеллы Бюкар? Историю ее бегства из посольства, историю написания книги. Ведь только дополнительные подробности получил я из другого источника — от моего товарища, диктора французской редакции Владимира Мешкова. А главное-то — от нее.

Ничего я не перестал понимать и видеть. Просто мне было удобней и выгодней закрывать глаза, делать вид, что ничего не замечаю. Лишь бы меня оставили вне игры.

Унылая история, хрестоматийный пример!

Как любого работника американского посольства в Москве, Аннабеллу предупредили, что советские граждане не имеют права с ней встречаться по влечению сердца, что всякий, кто к ней приблизится, почти наверняка — осведомитель.

Ей, возможно, даже сказали, что за знакомство с иностранцем, если оно не входит в круг служебных обязанностей, советскому гражданину положен лагерный срок. И срок вдвое больший, если он раскроет иностранцу существование такого закона.

Но слушая все эти наставления, Аннабелла, разумеется, думала, что если к ее необаятельному пожилому начальству люди подходят с корыстными помыслами, то к ней, молодой и привлекательной, все тянутся из чистой симпатии.