Энвер Ходжа - Хрущевцы

Мы вытаращили глаза от удивления и сказали:

— А чем мы занимались до сих пор, разве мы не ели и не пили на два дня?

— О, нет, — возразил Ефремов, — то, что мы ели, это был легкий завтрак, а теперь начинается настоящий обед.

Нас взяли под руку и повели в столовую. И что открылось нашему взору! Стол вновь накрыт полным-полно. Все эти харчи производились за счет советского государства пролетариев ради его руководителей, с тем чтобы они «отдыхали» и кейфовали! Мы сказали им:

«Мы не можем есть». Мы возражениями, а они просьбами, и давай жрать и хлебать без перебоя.

— Есть ли тут кинозал? Нельзя ли посмотреть фильм? — спросили мы.

— Есть, а как же, — ответил Полянский, нажал кнопку и отдал распоряжение кинооператору подготовить показ фильма.

Полчаса спустя все было готово. Мы вошли в кинозал и сели. Помню, это был цветной мексиканский фильм. Мы избавились от столовой. Не прошло и десяти минут с начала фильма, как мы увидели в темноте по одному ворами удиравших из кинозала к водке Полянского и других. Когда кончился фильм, мы застали их за накрытым столом: они ели и пили.

— Садитесь, — сказали они, — теперь мы покушаем чего-нибудь, после фильма приятно закусить.

— Нет, — возразили мы, — больше мы не можем ни есть, ни пить; пожалуйста, разрешите нам вернуться в Москву.

Мы насилу встали.

— Вам надо полюбоваться и красивой ночью русской зимы, — предложили нам.

— Зимой-то мы полюбуемся, — говорю я на албанском, — лишь бы избавиться от столовой и от этих пьяниц.

Мы надели пальто и вышли на снег. Мы сделали несколько шагов, и вот остановившийся ЗИМ: двое других друзей Полянского; одного из них, некоего Попова, я знал еще в Ленинграде; там он был доверенным лицом Козлова, который поспешно произвел его в чин министра культуры РСФСР. Объятия на снегу.

— Вернитесь, пожалуйста, — просили они, — еще на часик…. — и т. д. и т. п. Мы не согласились и уехали; однако мне досталось. Я простудился, схватил сильный насморк при повышенной температуре и пропустил несколько заседаний съезда. (Все это я рассказал с целью раскрыть лишь один момент из жизни советских руководителей, тех, которые подорвали советский строй и авторитет Сталина.)

А теперь снова вернемся к прибытию в Москву до совещания партий.

Козлов, значит, сопровождал нас до дачи. В прошлом, как правило, они возили нас до дома и уезжали; но на сей раз Козлову хотелось показаться «сердечным товарищем». Сняв пальто, он сразу же пошел прямо в столовую, переполненную бутылками, закуской и черной икрой.

— Давайте выпьем и покушаем! — пригласил нас Козлов, — но это было не то. Ему хотелось беседовать с нами с целью разузнать, каково было наше настроение и наша предрасположенность.

Он начал беседу так:

— Теперь комиссия уже закончила проект, и почти все мы согласны с ним. Согласны и китайские товарищи. Имеется еще 4–5 вопросов, относительно которых еще не достигнуто общее мнение, но касательно их мы можем выпустить внутреннее заявление.

И, обратившись к Хюсни с целью заручиться его одобрением, сказал ему:

— Не так ли? Хюсни отвечает ему:

— Нет, это не так. Работа не завершена. У нас имеются возражения и оговорки, которые наша партия изложила в письменном заявлении, переданном комиссии.

Козлов побледнел, не смог заручиться его одобрением. Я вмешался и сказал Козлову:

— Это будет серьезное совещание, на котором все проблемы должны быть поставлены правильно. Многие вопросы в проекте поставлены превратно, но особенно превратно они проводятся в жизнь, в теории и на практике. Все должно быть изложено в заявлении. Мы не допустим никаких внутренних листков и хвостов. Ничего в темноте, все в свете. Для этого и проводится совещание.

— Не надо говорить пространно, — сказал Козлов.

Один из нас говорит ему, посмеиваясь: — И в ООН мы говорим вдоволь. Там Кастро выступал четыре часа, а вы-то думаете ограничить нам время выступлений!

Хюсни сказал ему:

— Вы два раза прервали нас в комиссии и не дали договорить.

— Это не должно иметь места, — добавил я. — Вам должно быть ясно, что подобных методов мы не примем.

— Мы должны сохранить единство, иначе это трагедии подобно, сказал Козлов.

— Чтобы сохранить единство, надо высказываться открыто, сообразно с марксистско-ленинскими нормами, — ответили мы ему.

Козлов получил отпор, поднял бокал за меня, закусил и уехал.

Все время вплоть до начала совещания было занято нападками и контрнападками между нами и ревизионистами всех степеней. Ревизионисты объявили нам войну широким фронтом, и мы также давали отпор по горячим следам их нападкам.

Они старались любой ценой добиться того, чтобы мы на совещании не критиковали их открыто за совершенные преступления. Будучи уверенными в том, что мы не отойдем от своих правильных взглядов и решений, они прибегали и к измышлениям, утверждая, будто то, что мы поставим на совещании, было необоснованно, «вносило раскол», будто мы «трагически» ошибались, будто мы были виновниками» и должны были изменить путь, и т. д. и т. п. Советские усиленно обрабатывали в этом отношении все делегации братских коммунистических и рабочих партий, которые должны были принять участие в совещании. Что касается до себя, то они прикидывались «непогрешимыми», «невинными», «принципиальными», вели себя так, будто они держали в руках судьбу марксистско-ленинской истины.

Провокации и давление на нас приняли открытый характер. На приеме, устроенном в Кремле по случаю 7 ноября, ко мне подошел бледный как смерть Косыгин и стал читать мне sermon (По-французски: проповедь) о дружбе.

— Дружбу с Советским Союзом, основанную на марксизме-ленинизме, мы будем беречь и отстаивать, — заметил я.

— В вашей партии имеются враги, которые ополчаются против этой дружбы, — сказал Косыгин.

— Спроси-ка его, — обращаюсь к Мехмету Шеху, который хорошо владел русским языком, — кто это за враги в нашей партии? Пусть он нам скажет.

Косыгин попал впросак, начал хмыкать и говорить:

— Вы неправильно поняли меня.

— Бросьте! — сказал ему Мехмет Шеху;

— мы вас поняли очень хорошо, но вы не смеете говорить открыто.

Мы ушли, покинули эту ревизионистскую мумию.

(В течение всего вечера советские не оставляли нас одними и в покое: они изолировали нас друг от друга и окружали по заранее подготовленной мизансцене.)

Вскоре нас окружили маршалы Чуйков, Захаров, Конев и др. Они по указке пели на иной лад: «Вы, албанцы, боевой народ, здорово воевали, вы как следует выстояли, пока не одержали победу над гитлеровской Германией», и Захаров продолжал забрасывать камнями германский народ. В этот момент к нам подошел Шелепин. Он стал возражать Захарову относительно сказанного им по адресу немцев. Возмущенный Захаров, не считаясь с тем, что Шелепин был членом Президиума и начальником КГБ, говорит ему: «Ну тебя, чего ты вмешиваешься в разговор, не тебе учить меня, кто такие немцы! Когда я воевал с ними, ты был молокососом».