Игорь Русый - Время надежд (Книга 1)

Лейтенант, сидя около Волкова, молчал, изредка поглядывая на него.

"Для чего я им еще нужен? - думал Волков. - Не ради же любопытства этот Ганзен приехал..."

Машина заехала во двор особнячка. Ветки каштанов прикрывали окна, стянутые фигурной железной решеткой.

Натягивая пиджак, из особнячка вышел плотный мужчина с рыхлым, круглым лицом.

- Этот человек будет жить здесь, - не вылезая из машины, сказал ему Мюллер.

- А-а? - удивленно выдавил тот.

- Я приеду еще, Волков, - сказал Мюллер и захлопнул дверцу.

Волков молча разглядывал хозяина особнячка.

- Да-а... Вот как: ни здравствуйте, ни до свидания, - покачал головой тот, когда машина уехала. - Что ж? Моя фамилия Садовский. Заходите в дом, если угодно.

Он извинился за беспорядок, пояснив, что сам тут живет лишь второй день.

"А немцы заняли город вчера", - отметил Волков и спросил:

- Вы киевлянин?

- С двадцатых годов. Працував адвокатом, - вставляя украинское словечко и как бы намекая этим на свое происхождение, ответил Садовский.

В комнатах была резная, старинная мебель, темнели пятна от сорванных картин, валялись на полу стопками книги.

- Поначалу немцы устроились, - говорил адвокат, - но вдруг съехали. Я-то рядом жил. Осмелюсь интересоваться, давно знакомы с этим... лейтенантом?

- Недавно, - усмехнулся Волков.

- Резкий молодой человек. Изволил объявить в моем присутствии, что славянам нельзя доверять, когда я угощал их яблоками. Вот благодарность... Как заметил один умный англичанин, "благодарность человеческая исчезает раньше, чем сумеешь вкусить ее плоды".

Очень резкий... Правда, говорил это по-немецки, думая, что не пойму.

Взгляд глубоко посаженных глаз адвоката был какой-то цепкий и хищный, а речь лилась вкрадчиво, мягко. Должно быть, он еще не знал, как вести себя с этим навязанным ему квартирантом.

- Ну что ж, располагайтесь. Я один, и старый холостяк. Как-то все не удавалось обзавестись. Говорят, женщины бывают легкомысленные и с весомым умом:

легкомысленные принимают любовь за чистую монету, а с весомым умом чистую монету за любовь. Но и те и другие уверены, что всегда правы. Хе-хе...

Он сам засмеялся, потирая веснушчатые, какие-то очень мягкие, точно без костей, руки.

- Любопытная история этого особнячка. До революции в нем жила балерина, пассия губернатора. Потом гетман Скоропадский, так сказать, устраивался, затем...

- Меня это не интересует, - буркнул Волков.

- Да, да.. Но, заметьте, какой черед. Если добивается власти, то себя уж не обидит Вся суть борьбы тут... Жизнь - хитрая штука, и простакам не сладко в ней.

Волков подумал, что адвокат много копался в грязи человеческого бытия и с этой точки смотрит на всю жизнь.

- У каждого свое, - проговорил он.

- И каждому свое, - опять засмеялся Садовский. - Костюмчик у вас не по времени. Берите, что годится.

Он указал на шкаф с раскрытыми дверцами, где висела одежда, брошенная прежним хозяином.

- А здесь был Рубенс, - адвокат ладонью коснулся выцветших обоев, где темнело квадратное пятно. - Настоящий Рубенс. Подлинник. Целое состояние! И много лет висел. Хоть бы кто догадался! Немцы-то заметили сразу. Деловые люди.

Он подождал, не заговорит ли Волков, и добавил:

- Ну, отдыхайте, отдыхайте. Долго будете здесь?

- Не знаю, - ответил Волков.

Адвокат ушел, тихонько прикрыв за собой дверь. На узком диване лежала книга. Волков поднял ее. Это было "Житие протопопа Аввакума" в толстом кожаном переплете.

Он лег на узкий диван, сунув под голову книгу.

"Кто же я теперь? - думал он. - Пленный или выпущен на свободу? Если надеть костюм и бежать... Но куда? Где мне поверят?"

И снова злое чувство какой-то происшедшей помимо его воли новой несправедливости овладело им.

Оно было похоже на то, что способен испытывать человек, преодолевший много трудных препятствий и увидевший впереди еще скалу, которую обойти никак нельзя.

XIX

В тот же день Ганзен встретил прилетевшего из Берлина Канариса. Несмотря на теплую погоду, адмирал надел шинель.

- Ну, Эрих, - заговорил он, как бы сразу исключая официальный тон. Помнишь Киль и маленькую таверну?

Они были знакомы давно, еще с того времени, когда окончилась первая мировая война и Европу сотрясали революции. Восстал и гарнизон Киля молодой командир подводной лодки Канарис и молодой офицер Ганзен тогда оказались безработными, целыми днями сидели в портовой таверне, набитой проститутками, шулерами, анархистами. Ганзена тогда еще удивляла способность Канариса находить общий язык с разными людьми.

Канарис потом вдруг исчез, но Ганзена не забыл и отыскал через несколько лет...

- Да, Эрих, - говорил адмирал. - Жизнь - процесс необратимый. И в конце концов нам остаются только воспоминания. Рад, что догадался встретить меня без лишней свиты.

Идя к автомобилю, Ганзен поинтересовался дочерьми адмирала.

- Ты знаешь, - улыбнулся Канарис, - взрослые дети причиняют больше хлопот, чем маленькие. Обещал им русские сувениры... А шофер будет лишним, Эрих, я хотел бы уяснить обстановку.

Приказав шоферу ехать в машине с охраной, Ганзен уселся за руль. Канарис через лобовое стекло разглядывал поле аэродрома с неубранными обломками самолетов, голубоватой далью и точно уснувшим лесом.

- Какая все же огромная эта Россия, - проговорил он. - Чувствуешь себя затерянным... Гитлер отверг идею создания буферного государства здесь. Его пугает любая самостоятельность другой нации. Что ты думаешь, Эрих?

- Мы нашли потерянных офицеров, - сказал Ганзен. - Автомобиль оказался в болоте, у лесной пасеки.

И тело майора. Капитан, видимо, утонул глубже. А пасечник объяснил, что напали какие-то люди Это очень дряхлый старик...

Ганзен стал рассказывать об участившихся нападениях и о том, что в этой непонятной стране карательные меры плохо действуют.

- Эти русские точно не боятся смерти, - добавил он.

- Да, все сложнее, - уронил адмирал. - Пути, которые мы выбираем, диктуются нашими стремлениями, а результат определяет нечто иное. Жизнь это трагедия.

Они проехали мимо груды брошенных кем-то у дороги чемоданов, ящиков, разбитого фарфора. Очевидно, хорошие вещи солдаты давно забрали, а на кусте развесили шелковые женские трусики и чуть выше - бюстгальтер. Канарис улыбнулся, подумав о том, сколько грубоватых солдатских шуток возникло здесь и как мало надо для искреннего веселья тем, кто глядит в будущее с оптимизмом.

- Иногда, Эрих, я завидую солдатам. Большей трагедии, чем смерть на фронте, нет. А это мгновенно...

По напряженно вытянутым уголкам губ майора Канарис догадался, что разведчик мысленно ищет в его словах завуалированный смысл или тонкую ловушку, как всякий человек, привыкший считать язык удобным средством прикрытия истинных намерений. Он усмехнулся: "Эрих тугодумен и слишком осторожен для: