Наталья Горбачева - Прекрасная Натали

Мать Пушкина была польщена милостью двора к сыну; уже 4 января она распространила «новость» среди своих знакомых, добавляя, что «Натали в восторге».

«Государь сказал княгине Вяземской: „Я надеюсь, что Пушкин принял в хорошую сторону свое назначение — до сих пор он держал мне свое слово, и я им доволен“». «Великий князь намедни поздравил меня в театре: „покорнейше благодарю, Ваше высочество, до сих пор все надо мною смеялись, вы первый меня поздравили“ (из дневника А. С. Пушкина, 7 января). Он, как всегда, преувеличивал, что „все смеялись“. Пушкин действительно „крепко боялся дурных шуток над его неожиданным камер-юнкерством“, но через две недели, по словам Карамзиной, он „успокоился, стал ездить по балам и наслаждаться торжествующею красотою жены, которая, несмотря на блестящие успехи в свете, часто и преискренно страдает мучением ревности, потому что посредственная красота и посредственный ум других женщин не перестают кружить поэтическую голову ее мужа…“».

«Нужно сознаться, что Пушкин не любил камер-юнкерского мундира. Он не любил в нем не придворную службу, а мундир камер-юнкера. Несмотря на мою дружбу к нему, я не буду скрывать, что он был тщеславен и суетен. Ключ камергера был бы отличием, которое он оценил, но ему казалось неподходящим, что в его годы, в середине его карьеры, его сделали камер-юнкером наподобие юношей и людей, только что вступающих в общество. Вот вся истина предубеждения против мундира. Это происходило не из оппозиции, не из либерализма, а из тщеславия и личной обидчивости» (князь П. А. Вяземский).

Поуспокоившись и поняв многие выгоды нового своего положения, Пушкин писал Нащокину в середине марта: «Вот тебе другие новости; я камер-юнкер с января месяца. „Медный всадник“ не пропущен — убытки и неприятности! зато Пугачев пропущен, и я печатаю его на счет Государя. Это совершенно меня утешило, тем более что, конечно, сделав меня камер-юнкером, Государь думал о моем чине, а не моих летах — и, верно, не думал уж меня кольнуть…»

Действительно, Пушкин никогда не служил и имел очень маленький чин 9-го класса с титулованием «ваше благородие». Государь присвоил Пушкину сразу 5-й чин придворного звания, соответствующий статскому советнику в гражданских чинах с обращением «ваше высокородие». Только в придворных чинах право производства целиком зависело от усмотрения императора. Гражданская и военная карьера зависели от усердной службы, до больших чинов нужно было еще дослужиться… Поэт Жуковский, воспитатель наследника престола, имел придворный чин и ничуть тому не обижался, потому что обладатели придворных чинов имели преимущество постоянного и тесного общения с императорской семьей. В пояснение слов Вяземского о «ключе камергера» добавим, что камергер титуловался «вашим превосходительством» и относился к 4-му чину, соответствуя генеральским рангам военных. По мнению Вяземского, Пушкина вполне бы устроило это звание. Камергерам давались специальные знаки отличия: золотые ключи, носимые на голубой андреевской ленте.

Служить Пушкина по-прежнему никто не заставлял. Принявши придворное звание, он должен был являться на придворные церемонии, но часто отлынивал от участия в них. И царь не слишком гневался на поэта. «Третьего дня возвратился из Царского Села в 5 часов вечера, нашел на своем столе два билета на бал 29 апреля и приглашение явиться на другой день к Литте (обер-камергеру), я догадался, что он собирается мыть мне голову за то, что я не был у обедни. В самом деле, в тот же вечер узнаю от забежавшего ко мне Жуковского, что Государь был недоволен отсутствием многих камергеров и камер-юнкеров, и что он велел нам это объявить. Я извинился письменно…» — признавался Пушкин жене в письме.

«В прошедший вторник зван я был в Аничков. Приехал в мундире. Мне сказали, что гости во фраках. Я уехал, оставя Наталью Николаевну, и, переодевшись, отправился на вечер к С. В. Салтыкову. Государь был недоволен и несколько раз принимался говорить обо мне: „Он мог бы потрудиться переодеться во фрак и воротиться, передайте ему мое неудовольствие…“

В четверг был у князя Трубецкого… Государь приехал неожиданно. Был на полчаса. Сказал жене: „В прошлый раз муж ваш не приехал из-за ботинок или из-за пуговиц?“ (мундирных). Старуха графиня Бобринская извиняла меня тем, что они не были у меня нашиты» (из дневника Пушкина).

«Бал у графа Бобринского, один из самых блистательных. Государь мне о моем камер-юнкерстве не говорил, а я не благодарил его. Говоря о моем „Пугачеве“, он сказал мне: „Жаль, что я не знал, что ты о нем пишешь; я бы тебя познакомил с его сестрицей, которая тому три недели умерла в крепости Эрлингфоской (с 1774-го году!). Правда, она жила на свободе в предместии, но далеко от своей донской станицы, на чужой, холодной стороне. Государыня спросила у меня, куда ездил я летом. Узнав, что в Оренбург, осведомилась о Перовском (губернаторе) с большим добродушием“» (из дневника А. С. Пушкина).

«Представлялся. Ждали царицу три часа. Нас было по списку человек двадцать. Я по списку был последний. Царица подошла ко мне смеясь: „Нет, это курьезно! Я ломала себе голову, что это за Пушкин будет мне представлен. Оказывается, это вы! Как поживает ваша жена? Ее тетя с большим нетерпением ждет, когда она поправится, — дочь ее сердца, ее приемная дочь…“ Я ужасно люблю царицу, несмотря на то что ей уже 35 и даже 36» (из дневника А. С. Пушкина). Нащокин к тому добавляет, что «императрица удивительно как ему нравилась, он благоговел перед нею, даже имел к ней какое-то чувственное влечение…».

Царица не зря беспокоилась о Натали. «Вообрази, что жена моя на днях чуть не умерла. Нынешняя зима была ужасно изобильна балами. На масленице танцевали уже два раза в день. Наконец настало последнее воскресенье перед Великим постом. Думаю: слава Богу! балы с плеч долой. Жена во дворце. Вдруг смотрю — с ней делается дурно — я увожу ее, и она, приехав домой, выкидывает. Теперь она (чтоб не сглазить), слава Богу, здорова и едет на днях в калужскую деревню к сестрам, которые ужасно страдают от капризов моей тещи» (Пушкин — Нащокину). Свекровь же Натали эту новость передает в несколько раздраженном тоне: «В воскресенье вечером, на последнем балу при дворе Натали сделалось дурно после двух туров мазурки, едва поспела она удалиться в уборную императрицы, как почувствовала боли такие сильные: что, возвратившись домой, тотчас выкинула. И вот она пластом лежит в постели, будучи два месяца брюхата… Теперь они удивлены, что я была права».

Надежду Осиповну, правда, больше трогало то, что касалось ее любимца Леона. После «почетной отставки» Лев Сергеевич приехал к родителям и жил с ними в Петербурге: «Леон, к величайшему моему удовольствию, бороду бреет, много ходит, ложится поздно и спит долго, он занимает лучшую комнату в нашем доме, очень веселую, на солнце, в два окна, стены великолепного зеленого цвета». Для матери младший сын остался тем же маленьким Левушкой, дитятей, какими теперь были ее внуки: «Дети очаровательны, мальчик хорошеет удивительно. Мари не меняется, но она слабенькая, едва ходит, и у нее нет ни одного зуба. Она напоминает мне маленькую Софи (дочку, умершую в младенческом возрасте. — Н. Г.), не думаю, чтоб она долго прожила. Сашка большой любимец папы и всех, но мама, дедушка и я — мы все за Машу…» Надежда Осиповна, Сергей Львович и Леон, наслаждаясь семейной идиллией, мало беспокоились о том, чтобы как-то изменить свой образ жизни. Безрассудное хозяйничанье Сергея Львовича, полностью доверившегося нечистому на руку управляющему, привело к тому, что имение должны были описать за долги. Пушкину пришлось хлопотать о залоге нижегородских имений и взять управление ими на себя, обязавшись выплачивать проценты в ломбард, содержание родителям, сестре и брату. 1834 год выдался недородный, голодный. «Голова шла кругом», — говаривал Пушкин. К тому же снова пришлось надолго расстаться с женой. Она теперь решила поехать к родным: Натали соскучилась по сестрам, которых не видела больше двух лет, да и здоровье после болезни нужно было поправить. До осени пришлось жить на два дома…