Сергей Кредов - Дзержинский

1. Оружие вынимается только в случае, если угрожает опасность. 2. Обращение с арестованными и семьями их должно быть самое вежливое, никакие нравоучения и окрики недопустимы. 3. Ответственность за обыск и поведение падает на всех из наряда. 4. Угрозы револьвером и вообще каким бы то ни было оружием недопустимы.

Виновные в нарушении данной инструкции подвергаются аресту до трех месяцев, удалению из Комиссии и высылке из Москвы».

Автор этих инструкций, несомненно, мысленно еще с теми, кого обыскивают и арестовывают.

К сотрудникам, бросающим тень на ВЧК, Феликс Эдмундович беспощаден. Заведующему отделом по борьбе со спекуляцией он поручает:

«Пузыревский третьего дня и вчера напился до того, что проделал ряд безобразий, компрометирующих нашу комиссию. Стрелял в гостинице, а затем болтал всевозможные глупости, свидетельствующие о том, что этот человек с нами ничего общего не имеет. Кроме того, вчера напился при исполнении обязанностей, захватил автомобиль председателя больничных касс, сказав ему, что он член нашей комиссии, и т. д. Прошу его немедленно уволить, отобрав у него все удостоверения, и уведомить меня».

...27 мая Дзержинский отправляет в Цюрих письмо жене — первое после Октябрьской революции.

Из предыдущих его посланий, отправленных еще в прошлом году, Софья Сигизмундовна не могла понять, хочет он или нет, чтобы они с сыном приехали в Россию. В августе 1917-го пришла от него открытка: «В настоящее время условия настолько трудные, что, может быть, и хорошо, что вы не приехали. Нужно ждать конца войны». Почти следом — другая: «И снова не знаю, советовать ли тебе приехать с Ясиком... Мы переживаем тяжелые времена, но у меня столько веры в будущее, что я не пессимист. Только сам я потерял много сил, постарел, и это меня мучает. Молодость прошла». В то время Дзержинский как член ЦИКа получал зарплату, он нашел возможность переслать семье 300 рублей. А перед самой революцией Феликс Эдмундович отправил в Цюрих письмо, в котором сообщил, что взялся за работу, превышающую его силы...

Через полгода Софья Сигизмундовна узнает, ее муж в Москве, на передовой, польские дела отошли для него на второй план:

«Я нахожусь в самом огне борьбы. Жизнь солдата, у которого нет отдыха, ибо нужно спасать наш дом. Некогда думать о своих и о себе. Работа и борьба адская. Но сердце мое в этой борьбе осталось живым, тем же самым, каким было и раньше. Все мое время — это одно непрерывное действие...

Кольцо врагов сжимает нас все сильнее и сильнее, приближаясь к сердцу... Каждый день заставляет нас прибегать ко все более решительным мерам. Сейчас предстал перед нами величайший наш враг — настоящий голод. Для того чтобы получить хлеб, надо его отнять у тех, у кого он имеется, и передать тем, у которых его нет. Гражданская война должна разгореться до небывалых размеров. Я выдвинут на пост передовой линии огня, и моя воля — бороться и смотреть открытыми глазами на всю опасность грозного положения и самому быть беспощадным...

Физически я устал, но держусь нервами, и чуждо мне уныние. Почти совсем не выхожу из моего кабинета — здесь работаю, тут же в углу, за ширмой, стоит моя кровать. В Москве я нахожусь уже несколько месяцев. Адрес мой: Б. Лубянка, 11».

6 июля левые социалисты-революционеры Яков Блюмкин и Николай Андреев убили германского посланника графа Мирбаха. В Москве вспыхнул мятеж левых эсеров.

В те же дни на Верхней Волге подняли восстание заговорщики Савинкова. В Муроме и Рыбинске выступления быстро провалились. А в Ярославле полковник Перхуров с силами примерно в тысячу человек удерживал центр города две недели. Стреляла артиллерия, пострадало много памятников старины. Сотни жертв с обеих сторон.

10 июля в Симбирске заявил о неподчинении Совнаркому командующий Восточным фронтом Муравьев. Он провозгласил Поволжскую республику с правительством из эсеров и анархистов, призвал «вместе с братьями чехословаками» вести войну с Германией. На другой день в суматохе Муравьев был застрелен.

Все перечисленные мятежники — отчаянные авантюристы.

Савинков впоследствии уверял, что на преждевременное выступление его толкнули союзники, пообещав в те же дни высадить войска в Архангельске и идти на соединение. Но от Архангельска до Ярославля — 800 километров! После краха на Верхней Волге, пишет военный историк генерал Головин, офицерство еще больше возненавидело эсеров, которые стали символом предательства и провокации.

Михаил Артемьевич Муравьев, подполковник, в свое время первым из царских офицеров встал на сторону революции. Он отражал наступление казаков Краснова и Керенского на Петроград. Командовал армией, воевавшей с украинской Радой, и тогда был в фаворе, поскольку слал в Москву донесения такого рода (середина февраля 1918-го):

«Сообщаю, дорогой Владимир Ильич, что порядок в Киеве восстановлен <...>. Как население, так и учреждения, все охотно идут к нам навстречу, о саботаже нет и речи. Это еще больше облегчает нам революционную работу. Вообще настроены чрезвычайно доброжелательно и, пожалуй, восторженно по отношению к успехам завоевания революции, конечно, тут сыграла роль моя тяжелая артиллерия <...>. Относительно Киева скажу, что мы действуем решительно, но вполне организованно, всячески помогая Советской власти скорее наладить и закрепить государственный аппарат. У Киевской буржуазии я взял 10 миллионов контрибуции, которая пойдет вся на организацию работ для безработных рабочих и для оказания помощи семьям убитых и раненых рабочих <...>. Из части контрибуции даю вознаграждение войскам; все конфискованные деньги, золото и вещи сдаю в Государственный банк на имя Советов Украины. Всячески поддерживаю престиж новой власти».

Была у Михаила Артемьевича черта — заранее сообщать о своих победах. В феврале в Центр ушла реляция: «Самый сильный оплот контрреволюции — Киев пал под ударами революционных советских войск. Другие гнезда врагов народа — Новочеркасск, Ростов — скоро падут. Российская революция зажгла пожаром все народы мира, всюду труд восстал на капитал, мы в авангарде мировой революции, и наш священный долг — подать руку помощи нашим братьям...» Бывший царский подполковник мог до бесконечности восхвалять мировую революцию. Но только в тот момент к штурму Киева еще не приступали.

Наконец Муравьев за свои художества был снят с поста, а в апреле арестован за злоупотребления. Дзержинский, инициатор ареста, 5 мая в Наркомате юстиции рассказывал, как Михаил Артемьевич поддерживал престиж власти:

«Худший враг наш не мог бы нам столько вреда принести, сколько он принес своими кошмарными расправами, расстрелами, самодурством, предоставлением солдатам права грабежа городов и сел. Все это он проделывал от имени нашей Советской власти, восстанавливая против нас все население. Грабежи и насилия — это была его сознательная военная тактика, которая, давая нам мимолетный успех, несла в результате поражение и позор. И я считал, что если Советская власть не накажет его со всей революционной строгостью, то весь позор и вся ответственность за эту тактику падет на Советскую власть».