Виктор Чернов - Перед бурей

Всё шло гладко. Правда, появление какого-то большевика «Виктора», едва ли не цекиста, сначала удивило финских «активистов»: почему большевик вместо эсера? Но, плохо разбираясь в русских партиях, они предположили, что нагруженный оружием пароход, действительно, такая серьезная вещь, ради которой естественно соглашение всех революционных организаций Петербурга. И работали вместе с приезжими, подготовляли приемочный пункт и склады.

Как известно, всё предприятие с «Джоном Крафтоном» постигла неудача. Когда пароход ночью пробирался между шхерами, он наткнулся на подводные камни. Пришлось выгрузить оружие и зарыть его на ближайших островках в землю. Экипаж работал наскоро, торопясь спасать собственные головы, и притом в темноте, ничего не видя. Днем местные жители открыли следы свежих земляных работ и раскопали одну из ям. Они ожидали, очевидно, иной контрабанды. Оружие, однако, тоже было почти всё разобрано рабочей молодежью, когда на шум явились таможенные и полицейские власти. Им достались кое-какие остатки оружия и покинутое разбитое судно. Что касается Гапона, то розыски по делу «Джона Крафтона» так его напугали, что он в панике поспешил покинуть Финляндию…

Здесь же по дороге в Петербург, я узнал, что впоследствии, согласно указаниям спасшихся с «Крафтона», финнами производились поиски закопанного на соседних островах, что находки составляют часть вооружения красной гвардии.

О Гапоне я мог еще сообщить моим финским друзьям, что за самое последнее время о нем стали ходить совсем странные слухи: у него появились деньги, он кутил, играл в рулетке. Говорили, что у него завелись какие-то подозрительные знакомства. Проверить этих данных мы не успели, было некогда, но, во всяком случае, я посоветовал держаться от него подальше.

Вот, наконец, я и в Петербурге.

В конце октября 1905 года я приехал в Петербург. В день моего приезда я попал прямо на собрание в «Русском Богатстве». После обычных взаимных расспросов и рассказов, я заявил о первой и самой очередной своей миссии: организации большой политической газеты, открыто поднимающей партийное знамя.

Я знал тогда, что газета необходима и что поэтому она будет. Но если бы меня тогда спросили, какие у меня для этого предприятия имеются уже реальные данные, ничего бы не мог сказать. У меня в тот момент для этого не было абсолютно никаких денег, не было даже в виду опытного администратора для постановки материальной части, не было ровно ничего, кроме партийного «категорического императива»: в кратчайший срок должна быть поставлена газета. Но этого было достаточно. Имя партии, в историю борьбы которой было вписано столько блестящих, героических страниц, само составляло капитал. Никто не сомневался, что деньги будут собраны. Никто не сомневался, что со всех мест России сами явятся корреспонденты, что откликнутся и сотрудники.

Обстоятельства избавили меня от необходимости «творить из ничего». Дело было так. Я воодушевлено развивал ту идею, что резкий поворот событий сделал анахронизмом прежние газеты обще-оппозиционного и обще-радикального характера, объединявшие вокруг очень общо намеченного «направления» весьма пестрые литературные силы; что прежняя недифференцированность есть результат невозможности при цензуре договаривать всё до конца: всё исчерпывалось критикой, и критика всех объединяла; теперь же придется до конца выявлять положительную программу, и на этом многим, доселе маршировавшим в ногу, придется разойтись.

Газетам, пытающимся сохранить былой неопределенный или «коалиционный» характер, я предсказывал потерю влияния и общий упадок. Когда отсюда я вывел, в частности, необходимость создания новой, открыто эсеровской газеты, меня с обиженным видом прервал Е. Ганейзер. Он спросил меня, неужели я считаю чужою себе газету «Сын Отечества», которую, как будто, странно обойти, когда речь идет об открытом развертывании нашего знамени в прессе.

Я отвечал, что, конечно, считаю этот орган самым близким по направлению из всех органов прессы; но в нем при прежних цензурных условиях работали не только народники, а и народолюбиво настроенные либералы; и я не знаю, пожелает ли руководящая группа газеты предпринять радикальное ее переустройство, не связано ли это будет для нее с слишком большою внутреннею ломкой. Но, разумеется, если намерения тех, кто является душою газеты, идут по той же линии, что и мои, — я даже не могу себе и представить ничего лучшего.

Таким образом, из области чисто отвлеченной разговор сразу стал на вполне конкретную и практическую почву. Меня очень сильно поддержали В. А. Мякотин и А. В. Пешехонов, которые чувствовали, что «Русскому Богатству» всё труднее поспевать за событиями и вопросами дня. Им было ясно, что теперь журнал будет отодвигаться на задний план газетой, а они слишком были полны политического активизма, их тянуло в газету. Их и мои высказывания совпали, хотя мы предварительно совершенно не столковались. Да ведь я с ними почти и не был знаком. С Пешехоновым, тогда еще неизвестным никому земским статистиком, я в 1894 году несколько дней сидел в Пречистенском полицейском доме, после арестов, произведенных по всей России по делу о возрожденной «группе народовольцев» и новосозданной Партии Народного Права; а потом его и Мякотина я один раз видел в «Русском Богатстве», куда меня, тогда начинающего сотрудника, пригласил Н. К. Михайловский при моем проезде из Тамбова заграницу.

На следующий день я был на квартире у Мякотина. Накануне вышло как-то так, что мы говорили в один голос, и Ганейзеру должно было показаться, что я, Мякотин и Пешехонов составляем вполне спевшийся коллектив. А между тем дело было совершенно не так, и нам нужно было многое выяснить, чтобы договориться до конца между собою.

Накануне Н. Ф. Анненский, благодушно слушавший наши согласные речи, отечески благословлял нас на новое поприще.

— Ну, что же, — сказал он, — так и надо. «Русское Богатство», как орган общетеоретический, может и должен оставаться в более широких рамках «направления»; тут никакой ломки не нужно; мы, старики, при нем и останемся, нам за вами не угнаться; ну, а нашу молодежь (он указал на Мякотина, Пешехонова и Петрищева) мы благословим выплыть в открытое море ежедневной политической прессы, под условием, что и своих обязанностей по отношению к журналу они забывать не будут.

Мне пришлось, однако, идя к Мякотину и потом договариваясь с ним, вспомнить, что Н. Ф. Анненский к одному пункту в нашей программе относился всегда осторожно. Об этом, будучи заграницей, он беседовал долго и серьёзно со своим старым знакомым М. А. Натансоном.