Иван Миронов - Замурованные. Хроники Кремлёвского централа

Докушав торт, Жура взгромоздился на «пальму» с томиком Гюго. Последние дни книга его полностью поглотила. Он старался читать по ночам, чтобы не отвлекаться и не терять переплетения сюжетных линий. Но сегодня Серега решил не дожидаться тюремного полумрака дежурного фонаря. До развязки остается страниц пятнадцать и ожидание неминуемого финала Серегу явно тяготит. Осмысление французского классика выливается в тираду цитат, которыми последние дней десять Сергей щедро балует камеру, находя в них или отражение собственных мыслей, или ответы на свои неразрешенные вопросы.

— «Но детям неведом тот способ взлома тюремной двери, который именуется самоубийством»! Каково! А?! Может, ломанемся всей хатой? — восторженно предлагает Серега.

— Ломанись фаршем через решетку, — усмехается Олег.

— Олег, ты боишься смерти? — с серьезным лицом вопрошает Серега и, не дожидаясь ответа, продолжает: — Смотри, как здесь написано: «Смерть — свобода, даруемая вечностью»! Б…, прямо в десятку! Олигарх, давай сорвемся отсюда. Вскроемся и сорвемся. Сначала ты, а я следом.

— Я не согласен, что смерть — это свобода. — Олег почесал лысину, оторвавшись от «Денег».

— А вот с этим согласен? Слушай: «Равнодушие — это благоразумие. Не шевелитесь — в этом ваше спасение. Притворитесь мертвым — и вас не убьют…»

— Что-то в этом есть, — нахмурив лоб, раздумчиво бубнит Олег.

— Олежек, ты в курсе, что ты — насекомое? — без намека на иронию продолжает Жура.

— Что ты сказал? — рычит Олег, бледнея от злости.

— Да я, Олежа, на тебя бы в жизни такое не подумал, это Гюго про тебя написал. Вот, слушай сюда: «Равнодушие — это благоразумие. Не шевелитесь — в этом ваше спасение. Притворитесь мертвым — и вас не убьют. Вот к чему сводится мудрость насекомого», — медленно и торжественно декламирует Серега. — Не веришь? Сам прочти!

В этот миг по телевизору в хаотичном переключении каналов мелькнул Копперфильд, парящий над сценой.

— Как я хотел на этого фокусника дремучего попасть, когда он в Кремле выступал, — все свое внимание Жура моментально переключил на телекартинку. — Володь, а ты был?

— Конечно, это ж мы его в Россию приглашали. Разве я вам не рассказывал про последний фокус Копперфильда?

— Нет. А как он с девками летает? — раззадорился Жура.

— Ну, слушай, мурлыкин, — продолжал разминать глаза Сергеич. — В Питере Копперфильд попросил найти двух девушек, которые согласились бы летать. Концерты проходили два раза в день: одна летала в первую смену, другая — во вторую. Единственное требование, которое к ним предъявлялось, вес каждой не должен превышать сорока восьми килограммов, поскольку это являлось условием страховки от несчастных случаев. Подготовленная ассистентка садилась на условленное место, к ней цепляли прозрачный провод, и в нужный момент она взмывала вверх. Одна девчонка была женой моего товарища, с которым мы и пришли на концерт. Сначала Лена сидела с нами, а потом пересела через два ряда в условленное место, оказавшись рядом с моим знакомым, который занимался нефтью. Я повернулся и говорю ему шутя: «Андрей, смотри, чтоб тебя не перепутали».

После концерта в «Голливудских ночах» устроили большую вечеринку, куда пригласили Копперфильда. И уже ближе к концу подходит ко мне Андрей, бледный как смерть, и, запинаясь, спрашивает: «Владимир Сергеевич, что у меня за проблемы? С кем меня могут перепутать?» Я объясняю: «Чтоб тебя Копперфильд с Леной не перепутал». Он только тогда въехал, что это была постанова…

— Ты хотел про последний фокус Копперфильда? — напомнил Сергеичу Олег.

— Концерты шли с большим успехом. И ребята решили сделать еще два лишних представления — одно в Питере, одно в Москве. Но в последний момент управляющие этого фокусника за полчаса до начала программы потребовали к уже полученным двум миллионам долларов еще двести пятьдесят тысяч. Начали шантажировать, угрожая сорвать концерт, если деньги не будут выплачены немедленно. В итоге шоу задержали на час, пока не привезли наличные. Естественно, эта еврейская шпана попросила документы на вывоз налички. Ребята купили за пятьдесят баксов в банке соответствующий бланк-справку с указанной суммой, где от руки написали «деньги вывожу нелегально». На таможне клоунов приняли, а деньги за вычетом полтинника комиссионных вернули обратно.

— Эх, Володя, жалко, мы с тобой на воле не познакомились, — вздохнул Серега, шелестя страницами.

— С учетом рода твоих занятий — исключено.

— Что ты имеешь в виду?

— Наркоту.

— Да, ладно, это прокладки мусорские, — отмахнулся Жура, возвращаясь к чтению. Сегодня баланду развозит Васильевна. К зэкам она относилась участливо, даже сердобольно. Она всегда с радостью выковыривает из слипшейся сечки куски разварившейся селедки, и у нее можно было разжиться солью. Васильевна поздравила всех с Наступившим. Пряча глаза, предложила водянистой пшенки и налила Сергеичу смердящий химией вишневый сок. Каждый отказ от баланды Васильевна воспринимает недоуменно и обидчиво, постоянно переспрашивая. В этом ощущается какая-то юродивая теплота и забота об обездоленных зэках. Она несла в себе свет, свет пережитой трагедии, наверное, утраты, наверное, сына. Порой, на радость Васильевне, мы специально набирали вонючего варева, но как только кормушка закрывалась, баланда спускалась в унитаз. Завязать с ней разговор не получается, в ответ на любые вопросы и реплики она невпопад, но искренне начинает нахваливать тошнотворные щи, известковую перловку или ячку на комбижире, с помощью которой можно было прослеживать очередность работы собственных органов пищеварения.

Диетчикам два раза в неделю полагается манка или рис на воде. И если Светка жадно нацеживает лишь полшленки, предписанной Сергеичу, то Васильевна от души наваливает каши на всю хату. Деликатесом на «девятке» считается сечка с вареной селедкой. На вид — натуральный свинячий корм — толчонка. Такими цимусами обычно откармливают поросят. Конечно, в чистом виде есть это тошно. Но весь смысл в селедке, точнее в ее ошметках, среди которых попадаются и крупные — сантиметров в пять. С одной щедрой раздачи у Васильевны можно наковырять 50–70 граммов единственного источника белка и фосфора.

…Серега в растерянной прострации закрыл книгу, резко закинул голову, уткнул глаза в потолок, словно боясь выронить их из глазниц.

— Ты как? — Я с недоумением уставился на спортсмена.

— Не знаю! — хохотнул Серега, лицо которого душевным шрамом обезображивает глупая натужная улыбка, а хрусталики туманятся влажной дымкой. — Я плачу?! Ха-ха! — Серега, промочив рукав, издал странное подобие смеха, споткнувшегося о подступивший к горлу комок. — Никогда с книг не плакал. Я вообще никогда… Это же п… Я теперь убивать не смогу.