Александр Перцев - Молодой Ясперс: рождение экзистенциализма из пены психиатрии

Но почему же наряду с этой жизненной и житейской философией, чрезвычайно распространенной среди интеллектуалов по сей день, вдруг возникает другая, выраженная принципом cogito ergo sum ? В этой, другой философии уже нет дуализма, нет сосуществования двух независимых начал. В этой, другой философии душа уже может усомниться в том, что существует тело. То есть она, душа, становится не просто главной, а единственной инстанцией, началом и концом всего — инстанцией, которая способна объявить тело иллюзией.

Почему душа вдруг начинает сомневаться в существовании тела? Подвергать сомнению существование всего телесного и связанного с телом?

Проведем аналогию, чтобы убедиться в абсурдности сосуществования этих двух философий — философии дуализма и философии абсолютного сомнения. Представим, что существуют два государства, которые заключают между собой пакт о ненападении. Они, тем самым, косвенно признают реальность и силу друг друга. И вдруг правительство одной из этих стран заявляет, что сомневается в реальном существовании другой. Не фальшивы ли все сведения о ней? Не морочит ли кто‑то нам голову, говоря, что эта, другая, страна существует реально?

Согласимся, что это — уже совсем другая ситуация.

Так как же сочетаются между собой эти два знаменитых тезиса Декарта: дуализм души и тела и «мыслю, следовательно, существую»?

Никак не сочетаются, если судить с точки зрения логики.

Но они и не должны сочетаться, если только предположить, что две эти философии выражают два различных состояния больного по имени Рене Декарт (или любого другого больного).

Вот состояние первое — стабильное. Больной остается больным, но вполне может заниматься своими обычными делами (для интеллектуала таковым является мышление). В этом состоянии жизнь больного прекрасно описывается философией дуализма. Тело живет само по себе, в нем идут какие‑то процессы — вяло протекает заболевание, действуют медикаменты, происходят физиологические процессы и т. п. Но все это ничуть не мешает душе мыслить, причем мыслить на отвлеченные темы, никак не связанные со здоровьем.

Вот состояние второе — обострение заболевания, угрожающее жизни. Все отвлеченные мысли немедленно отступают на задний план. Душа может думать только о здоровье, точнее — о жизни и смерти. Она приходит к мысли, что тело нарушило условия дуалистического пакта о ненападении и взаимном невмешательстве во внутренние дела суверенных начал. Тело приходит в упадок и властно заставляет думать только о себе. Оно подчиняет себе все мысли. Собственно говоря, их очень немного в таком состоянии, этих мыслей, и вряд ли они заслуживают того, чтобы называться настоящими мыслями — научными, логичными, текущими неспешно.

Это, скорее, не мысли, а паника, смятение души.

Врачебная наука ставит страшный диагноз; она утверждает, что в моем теле закономерно развиваются неотвратимые соматические процессы; это подтверждают химические анализы и врачебные наблюдения — симптомы у меня такие же, как у тысяч других больных, стало быть, участь у меня будет такой же. Выходит, я обречен? И надо, опустив руки и повесив голову, ждать конца? Или же надо не смиряться под ударами судьбы и стойко противоборствовать недугу? Тогда надо усомниться во врачебном вердикте, во всей и всяческой науке, даже в собственных ощущениях. Надо поставить под сомнение все. Вдруг все эти боли, вся эта хандра лишь насланы на меня кем‑то, кто меня морочит… Но если меня можно так морочить, то существую ли я? Да, существую, потому что у меня есть способность мыслить — способность моей души. Именно она и останется моей единственной опорой. Именно она и даст мне силу жить.

Нет, это вовсе не холодные, логические рассуждения Р. Декарта, те, в которых он выразил свою теорию тотального сомнения. Возможно, они и стали такими — холодными, выверенными и логическими, — но лишь впоследствии, когда он уже освоился в аду этих мыслей, когда они стали привычными для него, и он научился внятно выражать в словах свое близкое к психозу состояние отчаяния, которое испытывал всякий раз, выслушивая смертный приговор врачей.

Заметим, что проговаривание вслух или на бумаге такого отчаянного внутреннего состояния позволяет совладать с ним!

Вот рассуждение Р. Декарта, которое, как может показаться, выражено более спокойно:

«Итак, я сделаю допущение, что не всеблагой Бог, источник истины, но какой‑то злокозненный гений, очень могущественный и склонный к обману, приложил всю свою изобретательность к тому, чтобы ввести меня в заблуждение; я буду мнить небо, воздух, землю, цвета, очертания, звуки и все вообще внешние вещи всего лишь пригрезившимися мне ловушками, расставленными моей доверчивости усилиями этого гения; я буду рассматривать себя как существо, лишенное рук, глаз, плоти и крови, каких‑либо чувств: обладание всем этим, стану я полагать, было лишь моим ложным мнением…» [83] Декарт Р. Размышления о Первой философии. Соч. в 2 т. М., 1994. Т. 2. С. 20. .

Рассуждение кажется неспешным, даже отрешенным, как и полагается рассуждению философскому: рассуждающий отнюдь не пребывает в панике, не путается в мыслях, не испытывает смятения души; напротив, слог его тяжеловесен, как и подобает лишенному всяких эмоций метафизическому трактату. Вроде бы, здесь все логично и, следовательно, спокойно, поскольку логика с ее строгим порядком — это альтернатива сумбуру и панике. Но вдумайтесь, о чем идет речь: «я буду рассматривать себя как существо, лишенное рук, глаз, плоти и крови, каких‑либо чувств: обладание всем этим, стану я полагать, было лишь моим ложным мнением». Верите ли вы, что человек может спокойно размышлять о том, что у него нет тела? Что у него нет глаз? Что у него нет рук? Что ему только кажется, будто он существует реально?

Нет, мы больше склонны доверять молодому врачу К. Ясперсу — описываемое состояние есть состояние, неотличимое от психоза, состояние отчаяния. И у самого Р. Декарта такое отчаяние и смятение души прорывается в других, куда менее спокойных пассажах, на соседних страницах той же книге.

Вот он, момент истины — ужас, которому нет конца и нет дна:

«Итак, я допускаю, что все видимое мною ложно; я предполагаю никогда не существовавшим все, что являет мне обманчивая память; я полностью лишен чувств; мои тело, очертания (figura), протяженность, движения и место — химеры. Но что же тогда остается истинным? Быть может, одно лишь то, что не существует ничего достоверного. Однако откуда мне известно, будто, помимо перечисленных, не существует других вещей, относительно которых не может быть ни малейшего сомнения? Ведь, возможно, есть некий Бог — или как бы мы это ни именовали, — внушивший мне эти самые мысли? И прав ли я в данном случае — ведь я и сам могу быть их виновником? Так не являюсь ли, по крайней мере, и я чем- то сущим? Но ведь только что я отверг в себе всякие чувства и всякое тело. Тем не менее я колеблюсь; что же из этого следует? Так ли я тесно сопряжен с телом и чувствами, что без них немыслимо мое бытие? Но ведь я убедил себя в том, что на свете ничего нет — ни неба, ни земли, ни мыслей, ни тел; итак, меня самого также не существует? Однако, коль скоро я себя в чем‑то убедил, значит, я все же существовал? Но существует также некий неведомый мне обманщик, чрезвычайно могущественный и хитрый, который всегда намеренно вводит меня в заблуждение. А раз он меня обманывает, значит, я существую; ну и пусть обманывает меня, сколько сумеет, он все равно никогда не отнимет у меня бытие, пока я буду считать, что я — нечто. Таким образом, после более чем тщательного взвешивания всех «за» и «против» я должен в конце концов выдвинуть следующую посылку: всякий раз, как я произношу слова Я есмь, я существую или воспринимаю это изречение умом, оно по необходимости будет истинным» [84] Там же. С. 21–22. .