Микола Садкович - Мадам Любовь

- Надо бы хлебца у него попросить, - вздыхает Надя.

- И воды, - говорит другая. - Да как передашь?

- Когда по Минску пленных вели, - вспоминает Фрося, - наши бабы ловчили... Не боялись...

- То наши, - замечает Маша-черная, - а тут зараз Бельгия, завтра Франция...

- Все-таки надо было попросить, - настаивает Надя.

Лучше бы не начинали этого разговора. Пока не думаешь о еде, есть не хочется. Теперь уставились на меня злыми глазами. Почему не попросила? Что я могла сделать? Только и успела спросить, куда нас везут... Завтра Франция. Дальше везти некуда... А вдруг и по Франции будут таскать несколько дней?.. Кто выдержит? Смотрю на подруг, а у самой голова кружится и в ушах странный металлический лязг...

- Ой! Что это? - почти кричит Маша-черная.

Вверху, под самой крышей, маленькое окошечко, зарешеченное колючей проволокой. Снаружи кто-то пытается железной палкой раздвинуть решетку. Проволока натянута туго, крест-накрест. Поддается не сразу... Молча следим, как в центре окошка расширяется дыра. Мы не знаем, зачем это делается, и многие испуганно жмутся к противоположной стене. Наконец в дыру просовывается сверток в бумаге.

Сверток застревает, зацепившись за колючку, снаружи его стараются протолкнуть... Мы ничем не можем помочь. К окну нельзя подходить, охрана стреляет без предупреждения, да и нет ни у кого сил дотянуться.

Не отрывая глаз ждем... Качнувшись, сверток медленно развернулся. Бумага повисла вверху, а на пол упал бутерброд. Два куска белого хлеба, белого, как вата. У нас такого никогда не выпекали. И ветчина, самая настоящая, розовая с тонким ободком сала... Меня удивило: почему никто не бросается к хлебу? Не верят. Еще не верят глазам своим. Боятся провокации. А из окна падают новые свертки, целлофановые пакетики, сыр в серебряной упаковке...

Сейчас бросятся на них. Передавят слабейших и сами подавятся, глотая куски... Ну, кто первая?

Я вскочила раньше других. Успела отшвырнуть в угол бутерброды, загородила собой... В тот же миг за стеной пронзительно затрещал полицейский свисток, прогремел топот ног. Вероятно, по платформе убегали бельгийцы-железнодорожники. Громко, совсем рядом, выкрикивал ругательства немецкий охранник...

Это-то и подстегнуло несчастных. Скорей! Скорее, пока не ворвались полицаи, не отняли хлеб... Не поднимаясь, на четвереньках женщины подползли ко мне. Я взмахнула все еще бывшей в руке ручкой бидона:

- Назад! Не сметь!..

Сейчас я не смогла бы так грозно крикнуть, а тогда... Откуда сила взялась? Они остановились... Но медлить нельзя. Меня могут отбросить, смять. Я это чувствовала, слышала тихий, многоголосый стон, похожий на вой...

- Надя, Маша, ко мне!

Не позови я на помощь, не знаю... Могли подумать, что я хочу себе первой... Трудно понять, что могли решить эти, дошедшие до последней грани, несчастные.

- Молодец, Любка, - сказала Надя, становясь рядом со мной, - командуй!

Десятки молящих и злых, жалких и испуганных глаз смотрели на меня.

- Разделим поровну, - объявила я, задыхаясь, - не доверяете, назовите других...

Я смотрела в их страшные лица, уже не боясь. Нас трое стоят заслоном. Я втрое сильней каждой...

- Дели, - послышался дрожащий голос.

- Скорей дели, Любочка... Милая, тебе доверяем...

- Сестрица... я тут, - сквозь слезы просит кто-то из дальнего угла, сил нету... Не забудь... про меня...

Вот что они мне ответили... Не в три, а в тридцать три раза я стала сильней. Вернулось "Любино счастье". Я действовала, распоряжалась, смеялась и плакала.

Конечно, никто не был сыт. Теперь голод даже острее нас мучил. Но мы получили больше, чем хлеб. Ты понимаешь?

Помню, Маша-черная, отщипывая по крошке от своей пайки, сказала:

- Это ж надо, бельгийцы, иностранцы и... Вот тебе раз.

- А что иностранцы? - заметила Надя. - Такие же люди...

- Такие, да не такие, - возразила Маша. - У них и король и королева; одним словом, монархия...

Я сказала:

- А может, те, кто нам бросил, - коммунисты...

- Знаем мы ихних коммунистов, - со злой усмешкой ответила Маша. Она всегда, когда говорила о ком-либо мало знакомом, вроде чуть-чуть насмехалась. - Мало их, что ли, было в Германии. А пришел Гитлер, мы одни против остались...

- Не скажи, - на выручку мне пришла тетя Фрося, - у нас возле Слуцка два снаряда упало, целехоньких. Развинтили, а в них записки от немецких рабочих...

- Сама видела?

- Видела не видела, а есть, значит, и у них...

С этим все согласились. Конечно, есть, только мало мы знаем о них...

- Ничего, узнаем теперь! - строго сказала Надя.

- За решеткой не много познаешь, все в клеточку... - попробовала возразить Маша.

Но ее уже не хотели слушать. Бабоньки мои разгорячились, заговорили, перебивая друг друга. Одна про то слыхала, другая про другое, этой хороший знакомый рассказывал, а той родной брат в письме написал...

И пошло, и пошло. Такое вдруг поднялось... Дескать, рабочий - он везде рабочий. Найдутся и коммунисты, тем более во Франции... Стали планы строить, о побеге заговорили. Я прикрикнула:

- Тише вы! Еще подслушает кто...

Кто подслушает? Поезд гремит по мосту, потом, видно, в туннель вошел темно стало и дымом запахло. Возбуждение не затихало. Мне было и тревожно и радостно. Поверили бабоньки: и на чужой земле живут добрые люди...

С тем и ехали наши женщины в неизвестный им мир, без всякой надежды. И вдруг эти самые бутерброды...

Еще удивительней было во Франции... Расскажу один эпизод.

Только переехали границу, на какой-то небольшой французской станции открыли дверь нашего телятника. Первый раз за одиннадцать суток. Во всем составе пооткрывали. И у нас, и у мужчин. Оказывается, французский Красный Крест предъявил свое международное право осмотреть больных военнопленных и оказать им помощь. Франция не Россия, немецкое командование вынуждено было согласиться. Они потом во всех газетах писали о своей гуманности, о соблюдении международных законов.

Мы-то не знали, зачем и почему открыли дверь. Помню только, я чуть не упала в обморок. То ли от свежего воздуха, то ли от запаха горячего супа в большом дымящемся паром котле. Его поднесли к самому вагону. Сверху были видны плавающие глазки жира и овощи. Настоящий суп, совсем не похожий на нашу лагерную "плевачку", хотя в то время мы и ей были бы рады. Дальше все как во сне...

В вагон вскочили француженки с повязками Красного Креста. Быстрые, веселые. У них сухие, горячие руки работниц. Они до боли жали наши худые грязные руки и что-то лопотали, лопотали... Повернувшись спиной к двери, быстро показывали два растопыренных пальца, как детскую "козу". Мы не знали, что это означало "V", - начальную букву слова "Виктория" - "Победа". Француженки улыбались, подмигивали нам, а мы стояли серыми, застывшими тенями. Рядом тюремщики с автоматами. Можно ли говорить? Можно ли двигаться?..