Александр Горфункель - Джордано Бруно

Пытаясь извратить содержание процесса и оправдать инквизиторов, современные католические историки А. Меркати и Л. Чикуттини утверждают, что Бруно судили не как мыслителя, а как беглого монаха и вероотступника. Действительно, в ходе процесса против Бруно выдвигались обвинения в кощунстве, высказываниях против папы, духовенства, церковных имуществ, почитания икон и святых. Однако по этим пунктам не было достаточных доказательств, сам же Бруно не признавал своей вины. На следствии, особенно в его конце, в центре внимания оказывались именно философские и научные взгляды Ноланца: учение о вечности мира, о бесконечности вселенной, о множественности миров, о движении Земли, о всеобщей одушевленности природы. По этим вопросам в руках инквизиторов были бесспорные доказательства: не только доносы и показания свидетелей, а заявления самого Бруно, его книги, письменные объяснения, в которых он на протяжении всех лет тюремного заключения отстаивал свои взгляды.

Процесс затягивался. В списках заключенных римской инквизиционной тюрьмы этого времени не значатся люди, содержавшиеся там более двух-трех лет. Со времени ареста Бруно до его казни прошло почти 8 лет. От него требовали раскаяния. Комиссия цензоров из числа авторитетнейших богословов выискивала в книгах Бруно противоречащие вере положения и требовала новых и новых объяснений. В 1598 г. следствие возглавил кардинал Роберто Беллармино — иезуит, образованный теолог, привыкший сражаться с еретиками (как пером, так и с помощью палачей). В январе 1599 г. Ноланцу был вручен перечень 8 еретических положений, в которых он обвинялся. Отречением Бруно еще мог спасти себе жизнь. Несколько лет ссылки в монастырь и свобода или смерть на костре — такой был последний выбор. В августе Беллармино доложил трибуналу, что Бруно признал себя виновным по некоторым пунктам обвинения. Но в записках, представленных инквизиции, Ноланец продолжал отстаивать свою правоту.

В конце сентября ему дали, «дабы образумиться», последний срок — 40 дней. В декабре Бруно снова заявил своим судьям, что он не станет отрекаться. Последняя его записка, адресованная папе, была «вскрыта, но не прочтена»: инквизиторы потеряли надежду.

Диспут окончен. Восьмилетнее заключение, уговоры, аргументы теологов и искусство палачей — ничто не помогло отцам-кардиналам. Обвиняемый не «образумился». Он остался верен тому, что говорил и писал всю жизнь — те немногие 16 лет, что он провел на свободе после бегства из монастыря.

8 февраля 1600 г. во дворце кардинала Мадруцци в присутствии высших прелатов католической церкви и знатных гостей был оглашен приговор. У оборванного и изможденного узника, поверженного на колени перед сборищем торжествующих врагов, хватило сил бросить им в лицо:

— Вы, быть может, с большим страхом произносите этот приговор, чем я его выслушиваю!

Задолго до этого, когда в Лондоне, в гостеприимном доме Мишеля де Кастельно, Бруно писал диалог «Пир на пепле», он устами педанта Пруденция предсказал свой конец. Обращаясь к английским покровителям философа, Пруденций советовал дать Ноланцу хоть одного провожатого с факелом, если они не могут дать ему сопровождение с пятьюдесятью или сотней факелов, «в которых не будет недостатка, шагай он даже среди бела дня, если придется ему умирать в католической римской земле» (8, стр. 160).

17 февраля 1600 г. братья из трех монашеских орденов по пути на Поле цветов уговаривали Джордано Бруно примириться с церковью. Уже стоя на костре, с кляпом во рту, он отвернулся от протянутого ему распятия.

«Время все берет и все дает; все меняется, и ничто не гибнет; лишь одно не может измениться; лишь одно вечно и всегда пребывает единое, подобное и торжественное самому себе» (23, стр. 7) — так в Париже в 1582 г. в посвящении к комедии «Подсвечник» провозглашал Бруно истины «философии рассвета». Позади был долгий путь мучительных поисков и раздумий. Вместе с доминиканским облачением были отброшены прочь схоластические дефиниции ангелического доктора Фомы.

В той борьбе, которая началась еще в стенах Сан-Доменико Маджоре, продолжалась в аудиториях европейских университетов и завершилась — завершилась ли? — на Поле цветов в Риме, центральное место занимала завещанная средневековью и Возрождению великим Стагиритом проблема материи и формы. То или иное решение ее в переводе с аристотелево-схоластической терминологии на современный философский язык лежало в основе решения таких коренных философских проблем, как соотношение материи и сознания, материи и движения, возможности и действительности.

В философии Аристотеля вечная и неуничтожимая материя — «первое подлежащее каждой вещи» — в отрыве от формы не обладает никакими свойствами, лишена источника движения и самостоятельного существования; она есть чистая возможность. И только форма — единственно активная сила — может придать ей действительное, реальное бытие. Форма как активное начало противостоит материи. Именно за это учение великого античного мыслителя удостоилось включения с соответствующими поправками в своды католического богословия. «В природе телесных вещей, — писал Фома Аквинат, — материя причастна бытию не сама по себе, а через форму». А потому — и тут уже протягивалась прямая нить от Аристотелевых уступок идеализму к религии — «вещи, состоящие из материи и формы, благодаря форме оказываются по своему бытию причастны к богу». В философии томизма за чистой формой признавалось самостоятельное существование: это в свою очередь позволяло прийти к творению мира богом «из ничего».

Еще в первые годы своего бунта против схоластики Бруно восстал против этого определения материи, отвергавшего за ней самостоятельное бытие и активное воздействие на формирование реального мира природы. «Материя не является каким-то почти ничем, т. е. чистой возможностью, голой, без действительности, без силы и совершенства» (8, стр. 264), — писал он в диалоге «О причине, начале и едином». «Нельзя и выдумать ничего ничтожнее, чем эта первая материя Аристотеля», — заявлял он на диспуте в коллеже Камбре и пояснял, что главный порок определения материи в философии Стагирита — его чисто логический, а не физический характер. Материя Аристотеля, лишенная жизни и красок, есть не что иное, как логическая фикция (15, стр. 101–102); «нельзя считать ее чем-то вымышленным и как бы чисто логическим» (22, стр. 25).

Раскрывая внутреннюю противоречивость перипатетической философии, Бруно показывал, что понятие формы восходит к платоновским идеям и числам пифагорейцев: «Итак, пусть сколь угодно выдвигает Аристотель логическое различение материи и формы, ибо никогда он не сможет, оставаясь на позициях философии природы, доказать, что форма является действительным и физическим началом, разве что прибегнет к идеям, обратившись в платоника, или к числам — став пифагорейцем» (15, стр. 123).