Владимир Лапин - Цицианов

«Видя крайнее изнурение войск моего начальства от одиннадцатидневного беспрерывного марша, сделав более восьмидесяти миль в течение оных, принужден будучи взять с половины дороги для облегчения себе в марш и за недостатком подвод под пехоту с собой только шесть эскадронов карабинер, один батальон гренадер на подводах и четыре орудия полевой артиллерии малого калибра, терял я всю надежду в успехе моего преследования за неприятелем, тем паче, что он, забирая подводы и хлеб предо мною, сжигая и разоряя мосты за собою на каждом шагу, так сказать, меня останавливал. Но кой час я услышал, что он от стычки с моим авангардом под начальством отличного в военном искусстве Санкт-Петербургского гренадерского полка премьер-майора и кавалера Барклай-де-Толли под Глуском, потеряв там около ста человек в убитых, раненых и пленных, кинулся по Слуцкой дороге и с оной своротил от деревни Осевцы влево к переправе чрез реку Орезу при Любани, зная, что переправа его задержит по причине непомерной широты той реки в том месте, зная также, что он окружен непроходимыми там болотами, и получа известие от авангарда, что он еще в лесу за собой чрез топкое болото сжег весьма долгий мост, вознамерился я, твердо уповая на помощь Божью, переправясь поспешно при корчме Орезе на пароме, спущенном ими и паки возвращенном, а частью вплавь, перерезать ему путь, стараясь захватить его так, чтоб еще не все войско его успело перебраться на правый берег и малосильным своим отрядом потеснить его.

В ночь переправы моей я Вашему сиятельству имел честь донести из сказанной корчмы, отколь, оконча переправу в шесть часов утра, пошел я чрез Уречье к Погосту, но получа известие, что авангард мой пошел к Еремовичам, что неприятельская пехота уже на правом берегу и что готова выступить в марш к Погосту, тотчас отрядил эскадрон карабинер и роту пехоты с полковой пушкой к дефиле и к тому мосту, в лесу, что неприятель сжег, чтоб запереть их среди тех болот. Сам же с местечка Уречье своротил я к деревне Еремевичи, в трех милях еще отстоящей. Тут то видел я усердие войск наших, целую ночь переправлявшихся и две мили уже до Уречья сделавших. Три мили конница и артиллерия, несмотря на усталость лошадей, ехала в рысь, и бесподобные гренадеры, из коих только третья часть имела утомленные подводы (подводы, на которых по очереди ехали уставшие солдаты. — В.Л.), не отстали от конницы и бежали через целые три мили.

Едва из леса малая моя колонна показалась для соединения с авангардом, я же, опередя колонну, хотел осмотреть местоположение, как неприятельская колонна по дороге, ведущей из Люблин к Еремевичам уже появилась и, увидя часть нашей конницы, стала поспешно выстраиваться. А потому не осталось мне, как выбрать возвышение для батареи, при установлении которой неприятель уже открыл свою. Гренадеры, бежа частями из леса и растянувшись от подвод, едва построились за батареи. Левое крыло моей позиции было прикрыто непроходимым болотом, правое — лесом и болотом же. Скоро по открытии нашей батареи отличный, усердный и храбрейший капитан артиллерии Юматов заставил неприятельскую молчать и отступить, обретя в бездействие их орудия, ни имевшие ни запасных колес, ни лафетов к ним.

Неприятель погнулся и начал отступать своей пехотой. Конница же моя не могла удачно ударить от усталости лошадей и оттого, что неприятель, проходя лес, засадил против нее стрельцов в оной. Тут тотчас послал я охотников с сержантом Санкт-Петербургского гренадерского батальона Никитой Валеевым, который, оправдав мой выбор, выгнал неприятельских стрелков из леса. Три раза неприятель отступал и три раза, останавливаясь, выстраивался. Но в последний раз конница ударила при отступлении, то есть два эскадрона карабинер при полковнике и кавалере Бардакове, эскадрон Санкт-Петербургского драгунского полка при беспримерно храбром секунд-майоре Плеханове и казаки при полковнике Вершинине… после чего неприятель ретировался в Любань и выслал майора Нелепца просить пощады, сдаваясь на мою дискрецию.

Я принял то предложение, и начальник полковник Грабовский со всеми штаб- и обер-офицерами и всем войском сдался военнопленным. Тут я из великодушия, свойственного российскому непобедимому войску, возвратил штаб- и обер-офицерам их шпаги, оставя при них их экипажи, предоставя, разумеется, власть возвращать то, что по дороге было забрано. Все военные действия остановлены, пехота обезоружена. Конница же на левом берегу, не получа еще известия о сдаче, по моему отряду сделав несколько выстрелов, тоже сдалась. Сия знаменитая победа доставила нам пять пушек и казну хотя небольшую, состоящую только в 2242 рублях, в 61 человеках штаб- и обер-офицерах и 1003 человеках пленных во всем их оружии, лошадях от конницы и артиллерии и всего того, что было казенное. Убитых с их стороны было боле двухсот, да столько же погребли себя в реке Орезе. Раненых до ста человек» [116].

Разгром Грабовского ставил Цицианова в щекотливое положение. С одной стороны, он пресек попытку «поджечь» Белоруссию и тем самым спас репутацию своего непосредственного начальника князя Репнина, который «проморгал» рейд этого дерзкого мятежника. С другой стороны, такая услуга могла выйти боком ее исполнителю. Если военачальники побеждали, находясь в непосредственном (пусть даже номинальном) подчинении вышестоящей фигуре, то слава делилась пропорционально чину. Но самостоятельные подвиги, во главе отдельного отряда, были своеобразным вызовом. Облагодетельствованный шеф мог болезненно пережить удачу подчиненного, особенно если ему об этом намекнут недоброжелатели. История знает тому немало примеров (один из самых известных — ссора наполеоновского маршала Нея с начальником своего штаба полковником Г. Жомини). К счастью, для Цицианова все кончилось благополучно.

Однако победы в сражениях не гарантировали покорности населения. В этой связи главнокомандующий Н. Репнин 21 августа 1794 года писал П. Зубову о необходимости соблюдать осторожность в передвижениях войск: «…Не против армии здесь война, но против общего народного бунта всего шляхетства и черни, всех явно и потаенно вооруженных, и которых, следственно, выгнать перед собой нельзя, а всегда они будут оставаться в спине войска, выдавая себя за спокойных обывателей, отчего всегда тыл наш будет захвачен при отдалении войск наших от нашей границы…» [117]Беспокойством по поводу возможных новых вспышек проникнуты и последующие действия русского командования.

Кампания 1794 года представляла собой столкновения разного масштаба в различных точках Польши и Литвы. Объяснялось это тем, что русские войска частями подходили на театр военных действий, а у польской стороны единое командование фактически отсутствовало, и командиры отдельных крупных отрядов предпочитали действовать на свой страх и риск. При этом полякам не удалось навязать своим недругам так называемую малую войну. Румянцев сумел включить в состав своей армии несколько полков донцов, которые достойно встречали лихих польских конников. 4 октября 1794 года Суворов рапортовал Румянцеву о том, что казачий отряд секунд-майора П. Попова в нескольких стычках взял в плен около 50 человек, несколько знамен и полностью дезорганизовал деятельность тыловых служб одного из корпусов польской армии [118]. Закончилась эта кампания штурмом Праги — предместья польской столицы — 24 сентября 1794 года. 13 ноября 1794 года Суворов отправил П.А. Румянцеву рапорт об окончании Польской кампании: «Огромное ополчение польских войск и всего народа возмутившегося низложены до конца. Сия дерзновенная рать, противоборствовавшая целое лето с шумом важности, ныне победоносными Ее императорского величества войсками, мне вверенными, разрушена, обезоружена, обращена в ничто. Блистательное взятие Праги и истребление тут при штурме и на баталии знатнейших мятежников армии потрясло до основания всеми их силами. Покорение Варшавы привело их в несостояние противляться победителям. Неутомимая погоня вслед им отправленных войск довершила последнее их уничтожение…» [119]