Ирма Кудрова - Путь комет. После России

«Райнер, я хочу к тебе, — откликалась Цветаева спустя два дня, — ради себя, той новой, которая может возникнуть лишь с тобой, в тебе…» Она совершенно уверена, что их встреча принесет радость и Рильке; не считала ли она, что «неподвижность души», на которую он в этом письме жаловался, можно излечить живой нежностью?.. Тяжести состояния поэта она явно не понимает. «Скажи: да, — пишет она ему, — чтоб с этого дня была и у меня радость — я могла бы куда-то всматриваться…»

Она ничего не пишет о сроках, ей важно только согласие — до октября она все равно была связана с Вандеей. В следующем письме она возвращается к тому же. Встреча видится ей сначала в каком-нибудь маленьком городке горной Савойи — это почти что «нигде».

Рильке жил теперь уже не в замке Мюзо, а в курортном местечке Рагац. Здесь его безрезультатно лечили в санатории; но, скрывая свое состояние, он написал, что приехал туда, чтобы повидать старых друзей.

Цветаева не знает, что последней возможностью увидеться, встретиться был вот этот август, может быть, еще сентябрь. Позже Рильке слишком страдал, здоровье его стремительно ухудшалось.

Не знал этого и он сам, когда 19 августа отправил Марине письмо, оказавшееся последним. «Да, да и еще раз да, Марина, всему, что ты хочешь и что ты есть, — писал Рильке, — и вместе они слагаются в большое ДА, сказанное самой жизни, но в нем заключены также и все десять тысяч непредсказуемых НЕТ.

Если я менее уверен в том, что нам дано соединиться друг с другом, словно два слоя, два нежно прилегающих пласта, две половинки одного гнезда… то все-таки я не меньше (напротив: еще сильнее) нуждаюсь в том, чтобы однажды высвободить себя именно так из глубины глубин и бездоннейшего колодца. Но до этого — промежуток, страх долгих дней с их повторяемостью, страх (внезапно) перед случайностями, которые ничего не знают об этом и не способны знать. <���…> Не откладывай до зимы!.. <���…> “Можешь не отвечать…” — заключила ты. Да, пожалуй, я мог бы не отвечать: ибо, как знать, Марина, не ответил ли я еще до того , как ты спросила? Уже тогда, в Валь-Мон, я искал его на картах: cette petite ville en Savoie, [5] Cette petite ville en Savoie — этот городок в Савойе ( фр .). теперь это сказала ты…»

Для того чтобы состоялась эта встреча, нужно было ехать в Швейцарию немедленно.

«Не откладывай до зимы!» Увы, ей не дано было расшифровать этот возглас!.. Рильке умолк.

Вернувшись из Вандеи с детьми в Париж, Марина Ивановна отправила в Швейцарию седьмого ноября несколько слов на открытке, изображавшей Бельвю — пригород Парижа, где только что поселилась ее семья:

«Дорогой Райнер! Здесь я живу. Ты меня еще любишь? Марина». Она отослала открытку на адрес замка Мюзо. Но Рильке там уже не было.

По странному совпадению он жил в это время в Сьере в гостинице, носившей то же название — «Бельвю». Он умер 29 декабря.

В самый канун Нового года о его смерти Цветаевой сообщил Марк Слоним.

Весть эта была тем страшнее, что до Марины Ивановны никаких известий о ходе болезни Рильке не доходило. Связей с друзьями поэта у нее не было, пресса молчала.

Оставшись в этот день дома одна — со спящим сыном, она села к столу и взяла в руки перо.

Письменное слово — ее спасательный круг в самые тяжкие минуты жизни; даже тогда, когда нет уже на земле человека, к которому оно обращено.

Два письма написаны Цветаевой в эту новогоднюю ночь. И первое — к Рильке: «Любимый, я знаю. Ты меня читаешь прежде, чем это написано…» — так оно начиналось. Почти бессвязное письмо, нежное, странное.

Но именно в таком виде, не исправляя и не редактируя, она отошлет его — Пастернаку! Присоединив отдельное письмо Борису Леонидовичу — нарушавшее его запрет на переписку…

Лучшие цветаевские произведения всегда вырастали из глубоких ран сердца.

7 февраля 1927 года была завершена блистательная цветаевская поэма «Новогоднее». Подзаголовком проставлено: «Вместо письма».

«Версты» закончились на третьем номере — из-за недостатка средств. Журнал не оправдывал финансовых затрат, расходился плохо. А главное — время не стояло на месте, и вместе с ним брожение умов в среде русской эмиграции.

Год от году нарастала популярность евразийского движения, зародившегося еще в самом начале двадцатых годов. Именно тогда вышли в свет первые книги и сборники, авторами которых были ученые-эмигранты — Н. С. Трубецкой, Г. В. Флоровский, П. Н. Савицкий, П. П. Сувчинский. В статьях и книгах речь шла об особенностях географического положения русского государства, вобравшего в себя черты Европы и Азии. Авторы сходились на том, что результатом этого положения явилась самобытность российской истории, культуры, экономики, религии. И потому, утверждали они, национальное возрождение может наступить только через православие и понимание России как «не Европы и не Азии, не смеси их, а особого материка — океана — Евразии».

Пафос евразийской концепции был открыто антизападническим и сочетался с критикой предреволюционных умонастроений русской интеллигенции. Все это звучало в высшей степени актуально для людей, вынужденных покинуть свою родину и ощущавших внутреннюю чуждость европейскому укладу.

Евразийцы решительно не принимали советскую власть. Их критика была направлена против узкоматериалистического миросозерцания большевиков, а также против их экономической программы. Но они устали от постоянного унылого обличительства большевистских порядков в России, заполонившего страницы эмигрантской печати, от этого вечного «плача на реках вавилонских».

Когда вышел в свет первый номер «Верст», его сразу назвали «евразийским» изданием, хотя оснований для такой аттестации было не слишком много; скорее всего, гипнотическое действие оказало имя Сувчинского на обложке журнала.