Елена Арсеньева - Юсуповы, или Роковая дама империи

– Господи, Господи, – пробормотала Екатерина Леонидовна, и в шепоте ее звучало такое же отвращение, какое испытывала я.

– Какая рубашка у вас красивая, Григорий Ефимович, – заискивающе пролепетала какая-то из женщин.

– Красивая, – самодовольно сказал Г.Р. – А знаешь, кто вышивал? Сашка!

Я так и ахнула. Да ведь он говорит о ma tantine, об Александре Федоровне, об императрице! Какие же у них отношения, если он называет ее Сашкой… При каких-то случайных женщинах?! Мне захотелось сказать, что он негодяй, я никогда не говорила ничего подобного людям, но сейчас отчаянно желала выплюнуть оскорбление в лицо этому мерзкому человеку.

Екатерина Леонидовна схватила меня за руку. В глазах ее был страх. Я осталась на месте, и в это время Г.Р. снова заговорил:

– Машенька, хочешь вареньица? Поди ко мне.

Муня Головина вскочила и бросилась к нему. Тем временем Г.Р. закинул ногу за ногу, зачерпнул ложкой варенье и налил на носок сапога.

– Лижи! – приказал он. Я не поверила глазам, когда мадемуазель Головина упала на колени и с готовностью слизнула варенье.

У меня помутилось в глазах, к горлу подступила тошнота. Я поняла, что сейчас меня вырвет.

Вскочила, кинулась куда глаза глядят, в дверь, на улицу…

Свежий воздух слегка приободрил меня.

– Ирина! – послышался голос Екатерины Леонидовны позади. – Ваша шляпа!

Я остановилась, чувствуя, что мне становится лучше. И не заметила, как потеряла шляпу…

Надела ее, постепенно приходя в себя.

– Ну что, Котя, пойдемте, мой авто вон там, – сказала я, но она смотрела куда-то в сторону с выражением неприкрытого испуга.

Я повернулась туда – и покачнулась: к нам приближался Г.Р .

Мне стало так страшно, опять замутило, но я собрала все силы, чтобы не убежать и встретить его с тем высокомерным достоинством, с которым княжна императорской крови должна встречать какого-то наглого мужика.

У него было странное выражение, какое-то окаменелое, ничего общего с тем ёрничаньем и шутовством, какое я только что видела в гостях. И в глазах не было ничего гипнотического, только растерянность. И эти его слишком светлые глаза, почти белые… Обычно гипнотизеров изображают черноглазыми, а он был омерзительно светлоглазым.

– Ах, царевна моя, – пробормотал он, – ручку поцеловать пожалуй!

Я спрятала руку за спину.

– Не хочешь, не хочешь, – все так же тихо сказал он, – а почему? А зря… Узнай у сестричек – они скажут, сколько я о тебе спрашивал! И тетушку твою спрашивал. Неужто тебе не сказывали? Знаю, знаю… Твой муж мне враг, а ведь я ему помочь могу, чтоб не шлялся по мужикам.

Я не без усилия понимала, что, о чем, о ком он говорит. Сестрички – это мои кузины, Оля, Таня и все другие дочери дяди Никки, тетушка – это Александра Федоровна, а муж, который шляется по мужикам?! Это Феликс?!

Меня так и передернуло. Не понимаю, почему я не бежала – не могла отчего-то.

– Не дергайся, не рвись, куда ты от меня сбежишь? – шептал он. – Мы же с тобой друг другу предназначены, разве не знаешь? А ты буквы в наших именах посчитай – и поймешь! Думаешь, это спроста? Да нет, неспроста! Я всегда знаю, какая моя, для меня, а ты моя… Еще раньше, чем он тобой завладел, ты моя была. Да разве он может то, что я могу? Брови бритые, рожа пудреная! А ты… Красота моя несравненная! Царевна! Ты, лицо твое… Вековечная красота на нем… Так сделаю, что годы тебя не тронут, старухой сделаешься, а тебе девки молодые завидовать станут: ты будешь, как цветок дурманный… Только меня полюби, мне в руки дайся!

Меня так шатнуло, что Котя еле успела меня подхватить. Увидев это, мой шофер Виктор торопливо подал авто прямо к нам и помог усадить меня.

Г.Р. смотрел на нас вприщур.

– Ну ладно, – сказал он вдруг с постной улыбкой на своем лице сатира. – Сейчас к тебе нельзя – брюхатая. Опростаешься – поговорим потом. А буковки посчитай, посчитай…

И ушел к дому, возле парадного которого металась встревоженная «Машенька».

Екатерина Леонидовна поехала со мной и все не знала, как извиниться за то, в какую историю меня вовлекла. Но я кое-как отделалась от ее извинений и велела Виктору отвезти ее домой. А сама пошла к себе в кабинет. Немедленно, еще в манто и шляпе, села к бюро, открыла бювар, взяла вечное перо, подаренное мне отцом, чтоб не забывала ему на письма отвечать, – и написала: Григорий Ефимовичъ Распутинъ .

Посчитала буквы. Вышло 26.

Написала: Ирина Александровна Юсупова . 25!

25, а не 26! Я расхохоталась от восторга, почувствовав такое освобождение! Но вдруг вспомнила его слова: «Еще раньше, чем он тобой завладел, ты моя была!» И вспомнила, как тогда, давно, в Кокозе, мы с Феликсом считали буквы наших имен, и выходило, что у него – 25, а у меня – 26.

Ну да! Тогда меня звали Ирина Александровна Романова .

26 букв… Уныние овладело мною. А стоило вспомнить, что 26 – роковое число Юсуповых, как от страха дурнота подкатила к горлу! Я пыталась уверить себя, что это просто совпадение, что это ерунда, что не могут люди быть предназначены друг другу только потому, что у них число букв в именах совпадает, – но не могла. Мне стало плохо, плохо… Потом меня нашли лежащей на полу в обмороке… Мог случиться выкидыш, но Бог милостив, я провела оставшийся срок своей беременности в постели, но все же родила здоровую, чудесную дочку, которую назвали так же, как и меня, Ириной. Восприемниками ее от купели были мой дядя Никки и Александра Федоровна. Все проходило чинно и умилительно, но мне никак не удавалось забыть это хамское: «А знаешь, кто вышивал? Сашка!» – и я не могла с прежней любовью смотреть на эту женщину, которая позволила такое к себе отношение со стороны мужика, а ведь он бесчестил не только ее, но и сам престиж царской фамилии.

Вот странно. Ее любовь к графу Орлову меня не покоробила, не оскорбила, но отношения с этим мужиком… С мужиком!

Та встреча с Г.Р. испортила и наши отношения с Феликсом. Говорят, когда я была в беспамятстве, беспрестанно твердила, как попугай: «Брови бритые, рожа пудреная! По мужикам шляется!»

Те, кто это слышал, не верили своим ушам! Никак не могли понять, каким образом я могу произносить такие слова!

Екатерина Леонидовна Виноградова, навещавшая меня, рассказала Феликсу о той встрече с Распутиным, и он сразу все понял. Он был оскорблен до глубины души… И теперь думал только о том, чтобы расквитаться с этим чудовищем, которое осмелилось морочить голову его жене и клеветать на него. Феликс после нашей женитьбы оставил прежние непристойные привычки, а поэтому чувствовал себя особенно оскорбленным словами Г.Р . Немало личного примешалось к тому роковому решению, которое он примет вскоре…

А у Дмитрия, великого князя Дмитрия Павловича, тем временем развивался роман с Верой Каралли.