Елена Арсеньева - Юсуповы, или Роковая дама империи

Сильнее всего на свете мне хотелось заплакать, но я знала, что этим доставила бы удовольствие Александре Федоровне. Я сказала:

– Что и говорить, методы и впрямь варварские и применять их может только варвар.

Ma tantine бросила на меня лишь один взгляд – и сказала дочерям, что пора уходить. Я понимала, что мы отныне враги. О, я могла бы рассказать о том случае, когда ее святой старец лапал женщин и хвалился рубашкой, которую ему вышила Сашка! Но мне стало жаль ее. Да, я пожалела ее, хотя она не пожалела ни меня, ни моего мужа.

А впрочем, она бы мне не поверила, она была совершенно ослеплена Г.Р.!

Они ушли, а я вспоминала тот вечер, когда пел Шаляпин, появление Г.Р. , его слова о крови, о шелковом белье…

Я вообразила Феликса, который лежит голый на каком-то пороге, а Г.Р . сечет его… Пот капает с него на обнаженную спину Феликса… Стоило мне вообразить это, как у меня началась рвота. Физическое отвращение всегда проявлялось у меня таким образом!

Феликс последнее время возвращался за полночь, и, видимо, ему сообщили, что со мной нехорошо, потому что он пришел ко мне, хотя в последнее время спал в своих комнатах. Как я понимаю, чтобы я не видела его исхлестанной спины.

Я лежала в постели, но даже не пыталась делать вид, что сплю.

Феликс присел на край кровати, посмотрел мне в глаза. Взял мою руку и поцеловал.

– Все, что бы вам ни наговорили обо мне, неправда, – сказал он спокойно. – Правда лишь то, что я раз в неделю терплю порку от этого распутного невежи, преисполняя его уверенности в том, что я его первейший друг и поклонник, что он властен надо мной так же, как над всеми прочими своими адептами, и может доверять мне всецело. Может меня не опасаться!

– Но порка!.. – заикнулась я.

Феликс отмахнулся:

– Этот презренный хам, он не знает, что я довольно хорошо знаком с нашими деревенскими обычаями. У нас в Архангельском был некий знахарь по имени Павушка, который пользовал всю округу. Он был славен тем, что порол утин.

– Кого? – изумленно возопила я, приподнимаясь в постели.

– Не кого, а что, – давясь смехом, поправил Феликс. – Утин – это прострел, боль в пояснице, радикулит. Я же всегда был чертовски любопытен и однажды ухитрился увидать, что это такое и как делается. Павушка укладывал страдальца животом на порог отворенной двери, лицом вон из избы, клал ему на спину голик, обращая его прутьями в сени, и трижды слегка ударял по нем топором. Больной в это время должен был спрашивать лекаря:

«Что сечешь?»

Павушка отвечал:

«Утин секу».

Больной снова спрашивал:

«Секи горазже, чтобы век не было».

Так повторялось трижды, затем лекарь бросал топор и голик в сени, трижды плевал туда – и дело считалось конченным. Примерно то же делает со мной и святой старец, будь он проклят. Все это гораздо больнее, – Феликс сморщил нос, – и отвечает он мне, что не утин сечет, а порок… Порет порок на пороге, вот смешно, верно?! – но в остальном все так же тривиально, как было у Павушки. Этот негодяй – всего лишь пошлый деревенский знахарь, который хочет казаться кудесником! Но он достаточно доверяет мне, чтобы я мог…

– Что вы задумали? – перебила я.

Феликс испытующе посмотрел мне в глаза и медленно сказал:

– Мы убьем эту тварь, которая душит разум императора и покрывает его имя позором. Которая губит страну!

Этой сцены нет в воспоминаниях Феликса. Ни слова он не написал и о том, как Г.Р. «порол порок на пороге». Он пишет о каких-то сеансах гипноза… Возможно, они и впрямь имели место быть. Не это важно. Важно то, что Феликс точно передает замыслы «святого старца» и его прямую опасность для страны. Поэтому сейчас я снова обращусь к тем сценам из его черновых записок, которые считаю точными и правдивыми, которым имею основания доверять.

«…При прощании Распутин заставил меня дать ему слово, что вскоре я появлюсь вновь. Я стал бывать у него частенько. По-прежнему поддавался «лечению», и он доверял мне все больше, видя во мне его горячего поклонника.

Как-то бросил поощрительно:

– А ты умен, милок! Умен и сметлив. Ты только скажи – я ведь и министром могу тебя сделать.

Я не на шутку встревожился. Знал, что Распутин и в самом деле почти всемогущ в дворцовых интригах. Но быть протеже такой одиозной фигуры – слуга покорный! Меня на смех подымут, презирать станут. Свел все к шутке.

Распутин нахмурился:

– Чего лыбишься? Не веришь, что я все могу? Я все могу, вся страна у меня вот где, – он показал сжатый кулак. – Помяни мое слово, сделаю тебя министром.

Меня впечатлила и напугала уверенность, с которой он говорил. Вот фурор будет, когда станет известно о таком одиозном назначении! Кто протеже и кто протежер?! Смеху подобно.

Однако надо же было его как-то остановить!

– Бросьте вы эту затею, Григорий Ефимович, – отмахнулся я. – Какой из меня министр, сами посудите? Да и вряд ли стоит выставлять напоказ наши отношения. Лучше нам дружить втайне от всех.

Он прищурился и глянул на меня:

– Ладно, пусть так и будет. Может, и верно… так лучше. – Усмехнулся: – А ты скромен, однако! Кто бы мог подумать? Ничего не просишь у меня. А другие знаешь какие? Знай скулят: то устрой да это, в том помоги да в этом. Все от меня чего-то ждут, что-то выпрашивают.

– И вы помогаете им?

– А то как же! Надо людям помогать, за то они полезны мне могут быть. Даю им записочки к тому или другому министру, ну, там, какому-то начальнику. Некоторых – повыше чином – отправляю сразу в Царское. Так вот и верчу державой.

Меня как ножом ткнули. Он вертит державой! Несчастная наша страна. Она должна быть избавлена от этого хитрого мужика.

Но Распутин не должен был заметить гневное выражение моего лица, и я продолжал болтать:

– Неужели все министры вас слушаются?

– Да попробовали бы не слушаться! – вскричал Распутин. – Я ж их сам министрами сделал! Все у меня вот здесь! – он снова показал кулак. – Я только топну – они враз по струночке стоят. А махну рукой – врассыпную бегут. Все они рады бы мне сапоги языками вылизывать!

В эту минуту вспомнилось мне из «Ревизора»: «Я только на две минуты захожу в департамент, с тем только, чтобы сказать: «Это вот так, это вот так!» А там уж чиновник для письма, этакая крыса, пером только – тр, тр… пошел писать. Хотели было даже меня коллежским асессором сделать, да, думаю, зачем. И сторож летит еще на лестнице за мною со щеткою: позвольте, Иван Александрович, я вам, говорит, сапоги почищу!»

Только у Хлестакова это смешно было, это чистое хвастовство, а у «старца» – страшная правда…

Между тем собеседник мой все больше пил. Другой на его месте уже валялся бы под столом, а у него только язык развязывался. Ах, как ему хотелось похвастать своим всемогуществом!