Владимир Ионов - Житие тщеславного индивида

Я всегда представлял, что с помощью газет, радио, телевидения власть строит себе памятник при жизни, и я строитель этого памятника, кладу в пьедестал свои кирпичи. Только в силу моего характера получаются они какие-то нестандартные – то больше, то меньше, а то и вовсе кривые. Класть такие в пьедестал опасно, как бы он не повалился в сторону. Работник старательный, даже вдохновенный, но глаз да глаз за ним нужен.

Обсудив с Бариновым мое положение в Ярославле, решили, что лучше мне уехать на время из города. Куда? К Лебедеву в Сыктывкар? Он там один в трехкомнатной квартире. Жена категорически отказалась везти детей «к этим комикам». Баринов предложил другой вариант – работу в областной ивановской газете «Рабочий край». А жить? «Ну, найдем какое-нибудь общежитие». И 1 ноября 1970 года я подал Баунову заявление об увольнении по собственному желанию. На радио отработано ровно десять лет – день в день!

– Куда идешь? – спросил он.

– А тебе какая разница?

– Да жалко тех, к кому ты собрался. Предупредить бы, что за птица к ним летит.

– А я – в пустоту.

– Туда тебе и дорога.

– И я про то же. Там хоть никто мне гадить не будет.

– Это ты зря. Гадить всегда и везде есть кому.

– Когда ты успел так широко расплодиться? – спросил я весело.

– Иди уже отсюда, идеологический путаник!

В «Рабочем крае» приняли легко, определив литсотрудником в промышленный отдел, а жить пустили в общежитие текстильного техникума через улицу от редакции. Коллектив в газете оказался приветливый, да и делить там мне ни с кем было нечего. Писалось легко и много, потому что это не радио с его бесконечным монтажом пленки, с наложением шумов или музыки, со сложными взаимоотношениями со звукооператорами и звукорежиссером. В отделе очень быстро заметили мои литературные наклонности, умение осмысливать факты и взвалили на меня то, что всегда тяжело дается в редакциях, – писать очерки о героях труда. И вот памятный случай: звание Героя Социалистического труда присваивают помощнику мастера ткацкого цеха Шуйского текстильного комбината. Еду в Шую, красивый старинный городок с большой базарной площадью, громадами фабричных корпусов из темно-красного кирпича и неистребимым запахом затхлого хлопка. В парткоме комбината спрашиваю:

– Чем знаменит Герой?

Отвечают:

– Он человек скромный и работящий, всегда у него всё вовремя. Станки хорошо работают, с ткачихами ровные отношения, план идёт.

Хочу переговорить с самим Героем, иду к нему домой. Маленький деревянный домик, невысокий, щуплый на вид мужичок. Ужасно немногословный. Спрашиваю:

– Как работается?

– Нормально. – И молчок.

– Ну, может, припомните что-то особенное, какой-то рекорд?

– Да ничего особенного. Работа, как работа.

Промучив человека с полчаса, но так ничего и не выудив, отпускаю его по делам в город, осаждаю вопросами жену и тоже, кроме «он очень скромный» ничего интересного не слышу. Снова – на комбинат, дожидаюсь его смены, иду от ткачихи к ткачихе. Отвечают одно и тоже:

– Хороший он человек. Заботливый. Никогда матерного слова не скажет.

– За что же его так отметили?

– Значит, там видней…

В горкоме выдали «страшную» партийную тайну:

– Понимаете, разнарядка пришла из обкома: помощник мастера с таким-то производственным стажем и соответствующим моральным обликом. Перебрали всех. Подошел этот. Коммунист, очень скромный товарищ. Но, чур, про разнарядку не писать.

– А тут вообще писать нечего.

– Ну, и оставьте, коли нечего.

Злой на неудачу, за вечер накатал статью «Нескромная награда за скромность». Зав отделом прочитал, молча покачал головой, понес материал редактору. Тот вскоре вызвал к себе.

– Тебе не говорили, что я дольше всех областных редакторов сижу на своем месте? Нет? Так я и ещё посидеть хочу, сколько получится. К тебе претензий нет. А про статью эту забудь. И тебе я её не верну, чтобы вдруг не соблазнился кому показать, какой ты смелый.

Статья так и осталась у Ивана Кулагина, а случай присвоения по разнарядке высокого звания я вспомнил в очерке для сборника публицистики уже в Горьком, в иные – перестроечные – времена.

Между тем, время шло, а из ТАСС не было никаких конкретных предложений. Шли вопросы: поеду ли я в Уфу, в Калининград, в Томск? Отвечал: «Хоть к черту на рога, только побыстрее». Здесь, кроме газетной текучки, ничего не пишется, хотя сюжетов в голове столько, что ни на один роман хватит. Мнился молодой герой, сделавший для страны выдающиеся открытия, выдвинувшие его в мировые лидеры, но имя засекречено, высокое не погодам звание нельзя показать, ордена и медали держатся в сейфе. А так хочется, чтобы страна, да что там страна, – человечество! – знали своего героя, восхищались его молодостью и талантом, осыпали цветами, подстилали ковровые дорожки. «Я хочу быть фагоцитом собственной славы, пожирать её, купаться в ней», – говорит он, а ему отвечают: «Во имя интересов государства, вы не имеете на это права». – «К черту такое государство!» – кричит он и слышит: «Эй-эй! У нас ещё сохранились шарашки, рассказать вам, что это такое?» Трагедия личного и общественного – это ли ни тема романа? Или вот сюжет рассказа: журналист мечтает о громкой славе, в юности перечитал множество книг о великих людях, но жизнь и творчество складываются так, что приходится прозябать в серой безвестности. И однажды его осеняет мысль сделать репортаж о собственной смерти. Да-да! Вскрываются вены, человек пишет на пленку всё, что чувствует, как уходит из него жизнь, вспоминает о мечтах, о борьбе за них, понимает, как дорога ему жизнь, уходящая куда-то во тьму и холод. Его находят остывшим, вызывают полицию. Следователь забирает кассету с записью и до времени запирает её в сейф. На придание записи широкой гласности требуется разрешение начальства. Оно готово прослушать репортаж самоубийцы, и находит пустую кассету, потому что сейф закрывался мощным электромагнитом. Он и уничтожил запись. Жаждущий славы ушел в никуда.

Мысленно вижу своих героев, говорю с ними, но сесть за стол не хватает сил, потому что газета уже обрыдла, ТАСС кормит одними обещаниями, семья стонет, что терпение её кончается.

А если бросить всё, вернуться домой и начать только писать? «Достоверно подсчитано, что на литературные заработки можно с успехом прокормить… воробья», – вспоминаю строку из дневника какого-то французского писателя. И Салтыков-Щедрин в письме царю жаловался: «Несмотря на длительную принадлежность к славной когорте российских писателей, не могу отказаться от пагубной привычки что-нибудь есть». И у меня семья просит есть, а там не один воробей. «Литературу делают волы», – пишет тот же француз. – Каждый может написать одну прекрасную фразу, но литература состоит из многих тысяч таких фраз, что далеко не каждому по силам». Согласен. И вол должен быть эгоистом, бесчувственным к нуждам других, отнюдь не волов. Я могу быть волом в работе, но, увы, не эгоист до такой степени, чтобы не думать о семье.