Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

– Старик! Старик! – через весь стол кричал он фон Дирксену. – Не езди в Японию – там тебе тигры голову отгрызут.

В сентябре 33-го года после вечернего спектакля в Оперетте Виктора Яльмаровича задержали при выходе из театра. В щегольских заграничных лакированных ботинках и дорогом костюме вошел он в камеру на Лубянке. Позднее один заключенный, пребывавший в той камере лубянской предварилки, так называемого собачника, куда ввели с воли Армфельта, рассказывал мне, что ни у кого из арестованных не было такого убитого вида, как у Виктора Яльмаровича. На все вопросы сокамерников он, не поднимая уроненной на руки головы, отвечал:

– За меня хлопочут. За меня хлопочут.

Виктора Яльмаровича скоро перевели во внутренний изолятор Лубянки-2.

Виктор Яльмарович не ошибался. За него действительно хлопотали. Юрьев разговаривал со следователем, с прокурором, был на приеме у главного прокурора ОГПУ Рубена Катаняна, нажимал, где только мог. Хлопоты успехом не увенчались. Виктора Яльмаровича обвинили в шпионаже и дали по тому времени огромный срок – восемь лет концлагеря. Тогда больше десяти лет тюрьмы или концлагеря не давали – за десятью годами следовал расстрел.

Обвинение Армфельта в шпионаже было построено только на том, что он сказал весной 33-го года на банкете в германском посольстве во всеуслышание.

Кто-то из сотрудников посольства, чуть ли не сам посол, обратился к гостям:

– Вас можно поздравить, господа: в стране стало легче с продуктами.

Находившийся в подпитии Виктор Яльмарович возразил:

– Ну это только в Москве. А попробуйте отъехать километров на десять – все то же самое.

На банкете присутствовал барон Штейгер…

Юрий Михайлович засыпал Виктора Яльмаровича посылками, и продуктовыми, и вещевыми; ездил к нему на Медвежью гору, где Виктор Яльмарович пел и играл в театре; после того как пришел конец ежовщине, добился пересмотра его дела. Виктора Яльмаровича перевезли в Москву, и ход допросов вселил в него надежду, что его освободят, Но запахло войной, пересмотр отменили, и Виктор Яльмарович снова очутился в концлагере. Осенью 41-го года кончился его восьмилетний срок, но он ходил в «немецких шпионах», и его не только не выпустили, но заслали зимой на лесоповал. Целый день работай до полного изнеможения, а вечером возвращайся в холодный барак, где промокшая от пота одежда за ночь не успевала высохнуть. Однажды Виктора Яльмаровича вынули из петли и повели к лекпому. Виктор Яльмарович отдал лекпому все, что осталось у него из хороших вещей, и лекпом дал ему направление в больницу. В больнице признали, что он в самом деле болен и нуждается в стационарном лечении.

Блаженство… В палате тепло. Вместо нар – койки. Чистое белье. Сносно кормят. Как-то Виктор Яльмарович задремал, и вдруг – что это? Чудится ему или вправду? Кто-то спрашивает:

– Где Армфельт? Где Армфельт?

Главный врач больницы Армфельт, бывший киевлянин, заинтересовался своим однофамильцем. Выяснилось, что они дальние родственники. Встретились впервые в лагере. Главврач оставил Виктора Яльмаровича при больнице, а по окончании войны Виктор Яльмарович был освобожден без права проживания в N-ном количестве городов. Юрьев обратился к правительству с просьбой вернуть ему приемного сына. Просьбу Юрьева удовлетворили. В 46-м году Виктор Яльмарович получил постоянную прописку в Ленинграде.

У Юрьева был рак печени. Угасал он медленно, почти безболезненно, не зная, что у него рак, – помогали какие-то «колдовские травы». В 48-м году он скончался на руках у Виктора Яльмаровича.

В день похорон Юрьева сбившийся с ног Виктор Яльмарович не успел даже наскоро перекусить. Ему не хватило денег на расходы, и он занял у домработницы с тем, что, как только его введут в права наследия – а Юрий Михайлович завещал ему все деньги и все имущество, – сейчас же ей отдаст. Дома был накрыт стол для поминального обеда. После похорон от Александро-Невской лавры две легковые машины с ближайшими родственниками и знакомыми Юрьева направились к его дому. Только машины остановились, как подошли люди в штатском и попросили приехавших показать документы. Всех проверяли бегло, а Виктору Яльмаровичу предложили выйти из машины и следовать за ними… Шпалерка, затем – московская Таганка. Сварганили новое дело, и – Караганда… Виктор Яльмарович вспоминал, что особенно угнетал его долг Насте, которая дала ему взаймы деньги, скопленные трудом всей жизни.

Виктор Яльмарович написал из Караганды Маргарите Николаевне и Татьяне Львовне Щепкиной-Куперник. Между ними завязалась редкая, по условиям лагерного режима, переписка. Они посылали ему денег, посылали посылки.

В 54-м году Виктор Яльмарович был освобожден, но еще не реабилитирован. Жил в селе, прилегавшем к имению Юрьева в бывшей Тверской губернии, ставил спектакли в театре, который построил на свои деньги для колхозников Юрьев. Затем последовала реабилитация и введение в права наследия. Многие вещи Юрьева находились в ленинградских музеях, остальные исчезли. Виктор Яльмарович никаких претензий по поводу вещей не заявил, полагая, что им место в музее, а что с воза упало, то пропало. У Юрьева оказалась на сберкнижке изрядная сумма. Виктор Яльмарович, получив эти деньги, первым делом вернул Насте долг с большущими процентами, хотя она от них и отказывалась. Потом разыскал в разных городах тех, с кем особенно близок был в лагерях, и всем помог.

В 56-м году я залетел днем к Маргарите Николаевне и, так как я пользовался привилегией входить к ней «без доклада», только постучавшись, прошел прямо в кабинет и увидел ее и мужчину, сидевшего ко мне спиной. Я сейчас узнал крутой упрямый скандинавский затылок, подстриженный бобриком. Наверно, такое же чувство испытывали люди, увидевшие воскресшего Лазаря.

– Виктор Яльмарович!..

Мы долго не могли оторваться друг от друга.

Получив документ о реабилитации, Виктор Яльмарович решил поселиться в Москве – здесь у него оказалось больше знакомых. Мы с Маргаритой Николаевной написали в соответствующую инстанцию свидетельские показания, что Армфельт с 29-го по 33-й год был постоянно прописан в Москве. До получения жилплощади Виктор Яльмарович снял комнату на Большой Молчановке у дочери профессора Максима Петровича Кончаловского.

Мы с ним перезванивались и часто виделись. Он приходил ко мне и запросто, и как званый гость. Сколько я ни вслушивался в него, я не улавливал в нем надлома. Его все интересовало. Он накинулся на журналы и книги, посещал премьеры, вечера в Доме актера. Только однажды я различил в его голосе горькую ноту:

– Погубили полжизни, отняли лучшие годы, а потом реабилитировали «за отсутствием состава преступления». Что ж, и на том спасибо.