Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

И мне уже было очень знакомо ощущение, будто я всегда жил на земле, и стоит моему взгляду на каком-нибудь явлении остановиться, как я начинаю смутно его припоминать:

Уже в отроческие годы я оценил дальновидность его «Порой веселой мая…». А в ежовщину мне казалось, что «Сон Попова» Толстой написал сегодня. В восемь лет я прочитал и с тех пор все перечитываю «Смерть Иоанна Грозного» и «Царя Федора Иоанновича». И не устаю поражаться способности Толстого – глядя в прошлое России, прозревать ее будущее, не устаю дивиться провидческой историчности его мышления. Иоанн Грозный (он «видит врагов во всех, кто стоит выше обыкновенного уровня», он губит «все, что имеет тень оппозиции или тень превосходства» – так характеризует его сам Толстой в комментарии к трагедии), драка за власть тотчас после его смерти, уловки Годунова в борьбе с Шуйскими, его разговор с Клешниным («Скажи ей, чтобы она царевича блюла!»)… И все это у Толстого не случайные совпадения. Мы еще не оценили его мудрость. Он ясно видел, откуда исходят российские напасти. Недаром один из его витязей ропщет:

Но чтобы дорасти до понимания Алексея Константиновича Толстого, нужно было дожить до сталинских времен.

Впоследствии я с радостью узнал, что одного из самых-самых родных мне поэтов высоко ценили Достоевский, Бунин, Маяковский, Хлебников, Игорь Северянин, Есенин.

А потом – поэзия Бунина.

Его философскую лирику я постиг не скоро, а когда постиг, она превратилась для меня в молитву. Но певец «Листопада» сразу стал для меня в один ряд с лучшими поэтами-пейзажистами, с мастерами миниатюр, в которых скупыми мазками даны и пейзаж, и интерьер, и душевное состояние человека:

И хотя мне было еще далеко до заката, как, впрочем, и Бунину, когда он писал «Ночь тепла, светла и золотиста», я со вздохом повторял за ним эту строчку:

И уже вспыхивали передо мной тютчевские «демоны глухонемые», но пока еще в сумрачной дали, как всегда, пересверкиваются зарницы.

Комедия Грибоедова вросла в меня вся. У Грибоедова, как и у Гоголя, как и у Островского, иные «отрицательные» персонажи не лишены своеобразного комического обаяния – тем резче проступает их душевная скверна. И мой глаз тешили блестки добродушного фамусовского юмора. Я не мог вдосталь насытиться его вкусной, сдобной речью:

Совсем недавно с удовлетворением прочел, что именно так воспринимал Фамусова-Станиславского зритель Художественного театра. «Пока был… Фамусов на сцене, радостная улыбка не сходила с лица зрителя. Он не переставал наслаждаться», – отмечает H. Е. Эфрос [25].

И я не судил Чацкого за его донкихотские сражения с ветряными мельницами. В этом его «прании противу рожна» я видел лишнее доказательство грибоедовского сердцеведения: нарываться на споры, не думая о том, убедишь ты или не убедишь, докажешь что-нибудь или не докажешь, лишь бы высказаться, – как это характерно для молодости! И ведь недаром Сервантес придал Дон-Кихоту комические черты, недаром он так часто ставил его в смешное положение. Недаром Достоевский сделал своего бедного рыцаря «идиотом» в глазах обывательского «благоразумия». И, не придай Грибоедов Чацкому безрассудства и опрометчивости, свойственных влюбленному юнцу, получилась бы плоскостная фигура мольеровского мизантропа. А Грибоедова влекла шекспировская многогранность образов.

Я открывал для себя менее обширные, но все же миры русской поэзии: мир Никитина с его надрывным в своей разудалости «Ухарем-купцом» и с его погребальным: «Вырыта заступом яма глубокая…», мир Мея с его ощущением русского песенного раздолья («Ох, пора тебе на волю, песня русская…»), русского былинного лада, древнерусского быта, русского душевного склада.

У иных поэтов я находил один-два самоцвета, но их сияние не меркнет в моих глазах.

К таким самоцветам я тогда же отнес «Песню цыганки» Полонского, с ее цыганским колоритом и строем чувств, языковского «Пловца», отрывок из поэмы Ивана Аксакова «Бродяга»:

А о ночи Аксаков писал так («Ночь»):

Или «Звезды» Хомякова: