Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

Любовь к «Братьям Карамазовым» укрепили во мне потом артисты Московского Художественного театра. Если бы я не видел Леонидова в роли Мити и Качалова в роли Ивана, я бы так отчетливо не представлял себе братьев, какие-то чрезвычайно важные смысловые и эмоциональные оттенки в их монологах пропали бы для меня навсегда. Теперь я смотрю на них уже не только как на героев хотя бы и любимого произведения, а и как на моих близких знакомых. Вся душевная многослойность адвоката Фетюковича так бы и не дошла до меня, если б я не слышал его речи на суде в исполнении Берсенева.

В «Дневнике писателя» за 1876 год (октябрь, глава первая, III) есть такие слова: «Об иных вещах… долго не перестается думать… даже точно вы в них виноваты». Вот именно это ощущение «виноватости» автора в судьбах героев привлекло меня к Достоевскому, как ни к кому другому из художников слова.

Стараться разглядеть в каждом человеке умственные и душевные богатства – это свойство больше, чем кто-либо из писателей, развил во мне Достоевский. И если это свойство развито во мне далеко не так, как бы мне хотелось, то вина в этом всецело моя. Столь же благотворное влияние оказало на меня всепонимающее внимание Достоевского к обиженным и забитым, его умение вызвать у читателя не дешевые слезы умиления, а стремление незамедлительно помочь ближнему, расшевелить в читателе действенную отзывчивость.

Творчество Достоевского жизнеутверждающе. Это может показаться странным только на поверхностный взгляд. Достоевский ведет читателя трудными, порой – мучительно трудными путями, меж провалов и круч, сквозь кривду – к правде, сквозь тьму – к свету. Радость Достоевского – выстраданная радость, и тем она для меня ценней и дороже.

Раз отдавшись во власть Достоевского, я за всю мою жизнь не отошел от него ни на шаг. На первых порах мой взгляд способен был охватить лишь отдельные уголки в мире Достоевского. Даль, ширь и глубь Достоевского открывались мне постепенно, при повторных чтениях, и все же так до конца и не открылись. Да и откроются ли кому-нибудь? Разве другому Достоевскому, если суждено ему народиться.

Кого-кого только Достоевский в себе не вмещает! Мыслителя, пророка, знатока души человеческой, единственного в русской литературе мастера романической композиции и сюжетосложения, владеющего секретом занимательности и увлекательности»

А как он, вопреки тому, что иные писали и говорили о нем, воспроизводит устную и письменную речь!

Зосима и Федька Каторжный, Макар Девушкин и генерал Епанчин, Петр Степанович Верховенский и Кириллов, Макар Долгорукий и Николай Ставрогин, Степан Трофимович и обитатели «Мертвого дома», Раскольников и Порфирий Петрович, Ежевикин и слуга Ставрогина Алексей Егорович, Грушенька и Катерина Ивановна, Федор Павлович и князь Мышкин, госпожа Хохлакова и «верующие бабы» – что ни человек, то особый речевой мир…

Ко всему прочему, Достоевский – великолепный пейзажист. Этого обычно не замечаешь, оттого что его пейзаж, как и в прозе Пушкина, сжат до предела.

«Вчерашний дождь перестал совсем, но было мокро, сыро и ветрено. Низкие мутные разорванные облака быстро неслись по холодному небу; деревья густо и перекатно шумели вершинами и скрипели на корнях своих…» («Бесы», часть вторая, глава третья, I).

«Мелкий, тонкий дождь проницал всю окрестность, поглощая всякий отблеск и всякий оттенок и обращая все в одну дымную, свинцовую, безразличную массу. Давно уже был день, а казалось, все еще не рассвело» («Бесы», часть третья, глава третья, III).

Две-три фразы, но благодаря искусному отбору деталей, благодаря точности определений создается целая картина непогожего дня.

Герой повести Виктора Кина «По ту сторону», по-своему обаятельный юноша Безайс, высказывает суждение о «Преступлении и наказании»: «…сколько разговоров… из-за одной старухи!» [28].

Ну, а вот меня чрезвычайно интересовали «разговоры о старухе». И не только о том, о чем пишет Достоевский, но и то, как он пишет. Достоевский-мыслитель и Достоевский-художник обладали и обладают для меня равновеликой притягательной силой.

С бурным течением лет я убедился, что «омский каторжанин все понял» (Ахматова), что он провидел и мрачное, надрывное веселье пиров перед самой чумой, что, несмотря на все свои: «Аминь, аминь, рассыпься!» – он предвидел и неизбежность чумы: «Злой дух» революции «несет с собою страстную веру, а стало быть, действует не одним параличом отрицания, а соблазном самых положительных обещаний: он несет новую антихристианскую веру, стало быть, новые нравственные начала общества; уверяет, что в силах выстроить весь мир заново, сделать всех равными и счастливыми и уже навеки докончить вековечную Вавилонскую башню, положить последний замковый камень ее. Между поклонниками этой веры есть люди самой высшей интеллигенции; веруют в нее тоже все «малые и сирые», трудящиеся и обремененные, уставшие ожидать царства Христова; все отверженные от благ земных, все неимущие… и все это близко, «при дверях»… А злой дух близко: наши дети, может быть, узрят его…» («Иностранные события», 1873). Достоевский предвидел «мрак и ужас, готовимый человечеству в виде обновления и воскресения его…» («Дневник писателя», 1873). Ему хотелось думать, что так будет во Франции, во всей Западной Европе, но пророческая явственность изображения и встревоженность интонации указывают на то, что прежде всего он боялся за Россию. И еще я удостоверился, что, как ни изменился лик России – изменился почти по замыслу «Бесов», – люди на одной шестой земного шара, и праведники, и грешники, в большинстве своем все-таки живут «по Достоевскому», а не «по Толстому» и что в царстве Петров Степановичей, Шигалевых и Ракитиных нет-нет да и встретишь Зосиму, Соню, Алешу. И еще я удостоверился, что Священное писание на Апокалипсисе не кончается, что в него входят и страницы из «Дон-Кихота», и страницы из Диккенса, и стихи Ломоносова, Державина, Пушкина, Лермонтова, Хомякова, Тютчева, Случевского, Бунина, Ахматовой и Пастернака, и страницы из Тургенева, Гончарова, Льва Толстого, Лескова, Чехова с его «Студентом», «Архиереем» и «Святою ночью», Бунина-прозаика, но что самые святые и самые мудрые страницы вписал в эту Библию создатель Раскольникова и Мышкина, братьев Карамазовых и старца Зосимы.

В отличие от многих я охотно читал и читаю пьесы. Издавна одна из самых заветных моих святынь в храме слова – Островский. Риза на ней вся осыпана драгоценными камнями, и каждый камень по-особому вспыхивает и горит.

Аксаков подманил меня «Аленьким цветочком»; «Семейную хронику» и «Детские годы Багрова-внука» я прочел в детстве, но потом долго к ним не возвращался. Оценить по достоинству безыскусное искусство Аксакова я в ту пору был еще не в силах. И лишь его «Буран» пронесся надо мной с небывалым разнодейственным и многозвучным, шипящим и кипящим неистовством, какого никто, ни до, ни после Аксакова, не запечатлел в прозе.