Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

В гуманитарных науках, в искусстве и литературе – разгул мракобесия.

В феврале-марте 31-го года в России гастролировал английский дирижер Альберт Коутс.

Возвращаясь после каникул в Москву, я зашел на перепутье в Калуге к нашей хорошей знакомой, калужской учительнице. У нее мне попался номер «Учительской газеты» [53], которая именовалась тогда «За коммунистическое просвещение». В этом номере статья некоего Л Лебединского была напечатана под тремя заголовками:

Реакционная вылазка в ВМПР

Ударить по обывательскому примиренчеству

к классовому врагу в музыке

С кем перекличка?

Лебединский сетует на то, что «произведения фашиста, мистика, помешавшегося на католицизме, белоэмигранта Стравинского – “желанные номера” в наших концертах…». Творчество Рахманинова он называет «непроходимо мещанским». И самые «Колокола» Эдгара По в переводе белоэмигранта Бальмонта представляются ему контрреволюционными. О чем звонят колокольчики?

Вдумайтесь, мол, читатели, на какое заблуждение и на какое возрождение намекают По и Бальмонт?

А уже в Москве 24 марта я прочел в «Литературной газете» статью Д. Житомирского по поводу гастролей Коутса – «О чем звонят колокола». Житомирского корчит, как гоголевскую ведьму, от «православного (?) свадебного ликования, которое переходит в мрачную мистическую оргию (?)».

И далее: «На этом фоне – слова:

Кто автор этого произведения? Сергей Рахманинов – давно переживший себя певец русского крупно-купеческого и мещанского салона, крайне измельчавший эпигон и реакционер в музыке…»

Булгакова травили не только «литературные налетчики», как тщатся изобразить В. Петелин в книге «Память сердца неистребима» (М., 1970) и И. Бэлза в статье «Генеалогия Мастера и Маргариты» (Контекст. М., 1978). «Налетчики» никогда бы не посмели налететь на Булгакова без команды сверху. Булгакова травили партия и правительство. Статья члена Главреперткома А. Орлинского «Гражданская война на сцене МХАТ», громившая «Дни Турбиных [54]и утверждавшая, что в пьесе «петлюровщина фигурирует как некий сценический псевдоним революционных сил», увидела свет не где-нибудь, а на страницах органа ЦК ВКП(б) от 8 октября 1926 года.

«Известия» от 30 июня 1928 года сообщили, что Коллегия Наркомпроса утвердила решение Главреперткома о запрете готовившихся к возобновлению в Художественном театре «Братьев Карамазовых», готовившейся к постановке в том же театре пьесы Булгакова «Бег» и о снятии с репертуара «Дней Турбиных» Булгакова (за театром сохранялось право играть «Турбиных» впредь до первого нового спектакля), а в Театре им. Вахтангова – «Зойкиной квартиры».

20 июня 29-го года «Известия» поместили статью начальника Главреперткома О. Литовского.

В статье под заглавием «На переломе» и с подзаголовком «Советский театр сегодня» Литовский писал:

«Разве борьба за постановку “Бега” не есть отражение мелкобуржуазного натиска на театр? И не есть ли попытки протащить на сцену “Карамазовых” явление реакционного порядка?

Наконец в этом году мы имели одну постановку, представлявшую собой злостный пасквиль на Октябрьскую революцию, целиком сыгравшую на руку враждебным нам силам: речь идет о “Багровом острове”».

Литовский достиг здесь того «диалектического единства формы и содержания», к которому призывали тогда писателей критики из Российской ассоциации пролетарских писателей. Чего стоит изящный синтаксический пируэт: «…Октябрьскую революцию, целиком сыгравшую на руку враждебным нам силам…»! Чего сто́ит «чисто русский» оборот: «мы имели одну постановку»! «Он имеет грипп с осложнением», – сказал при мне покупателю один московский полубукинист-полуспекулянт про своего коллегу. Вот каких опекунов и радетелей уже более полувека имеет злосчастная русская культура.

15 сентября того же года те же «Известия» напечатали статью «Перед поднятием занавеса (Перспективы теасезона)», принадлежавшую ржавому перу Ричарда Пикеля, бывшего заведующего – секретариатом Зиновьева.

В статье Пикель злорадно острил: «В этом сезоне зритель не увидит булгаковских пьес [55]. Закрылась “Зойкина квартира”, кончились “Дни Турбиных”, исчез “Багровый остров”.

…………………………………………………………………………..

Снятие булгаковских пьес [56]знаменует собой тематическое оздоровление репертуара».

Книга и театр были, есть и, доколе я существую, будут для меня не отражением жизни, но самою жизнью, жизнью, как выражался Гоголь, «возведенной в перл создания». Посягательство на искусство, как и посягательство на веру и религию, равносильно для меня человекоубийству. Художественный театр, хотя я видел тогда всего лишь четыре его спектакля, так же необходим был для моего внутреннего мира, как кислород для дыхания. Его история – глава из истории мировой культуры – питала мой ум и сердце. Я издали следил и за его праздниками, и за его буднями.

Как раз в 29-м году я попал на «Дни Турбиных», и они оставили во мне немеркнуще светлое и неубывающе сильное воспоминание. «Дни Турбиных» – не просто прекрасная пьеса, – так я смотрел на них тогда и смотрю сейчас, – это подвиг писателя, единственного из всех, кто волею судеб остался жить «под большевиками» и отважился сказать правду о доблести истинно белых, а спектакль «Дни Турбиных» – не просто прекрасный спектакль: это подвиг театра, не побоявшегося воплотить замысел автора.

Я писал о том, что «Братья Карамазовы» – моя любимая книга. Я еще в детстве наслушался рассказов матери о спектакле «Братья Карамазовы» в Художественном театре, где все было необычно: и чтец, которого русский театр раньше не знал, и то, что спектакль шел два вечера подряд, и то, что сцена в Мокром продолжалась полтора часа, и то, что режиссер Немирович-Данченко, придававший, как и Станиславский, такое большое значение живописному фону спектакля, здесь почти отказался от декораций, ибо ведь и сам Достоевский сводит пейзаж и интерьер к двум-трем мазкам; об этом спектакле-мистерии, участники которого то возводили зрителей на вершины, каких только может достигнуть душа человека, то погружались вместе с ними в бездну, и в антрактах зрители если и переговаривались, то шепотом, точно в храме, а уютный буфет Художественного театра пустовал. Имя Леонидова, которого я уже видел в «Вишневом саде», связывалось в моем представлении прежде всего с Митей, так же как имя Качалова, которого я уже видел в «Царе Федоре», связывалось в моем представлении прежде всего с Иваном.