Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

Леонид Петрович не сделал мне замечания – слишком для этого он был деликатен. Он ответил мне стихами из «Моцарта и Сальери»;

Гроссман был не способен на резкую отповедь. Когда бойкий, но пустопорожний фельетонист Левидов сказал ему по поводу какой-то фразы Достоевского:

– До чего ж это по-идиотски звучит!

– Леонид Петрович мягко возразил:

– У Достоевского это звучит не по-идиотски.

Гроссман читал лекции глуховатым, негибким баском, слегка в нос, с одесским акцентом, но то, что у другого лектора воспринималось бы как притупляющие внимание недостатки, у него как-то не замечалось. Недостатки лектора Гроссмана поглощала захватывающая дух широта знаний, поглощала свобода, с какою лилась его плавная, живописная речь, поглощал его тихий восторг перед русским словом, перераставший в восторг перед Россией.

Он читал, по своему обыкновению скандируя слоги, четко выговаривая согласные, стихи Алексея Конст. Толстого:

А я, глядя на его откинутую голову и вдруг влажно засиявшие год стеклами пенсне глаза, думал: «Да этот одесский еврей с его нерусским выговором куда русее всех русских западников и социалистов!..»

…После одной из лекций Гроссмана я подошел к нему в коридоре и признался в моем влечении к Достоевскому.

Леонид Петрович с радостным изумлением склонил ко мне свою вершину.

– Вы любите Достоевского, да? – как бы желая услышать от меня подтверждение, спросил он. – Вы меня очень обрадовали. Любяшчих Достоевского теперъ наперечет. В сущности, это даже небезопасно, одну мою знакомую студентку исключили из вуза только за то, что она изъявила настойчивое желание специализироваться по Достоевскому.

С этого дня мы душевно сблизились.

Самыми большими любимцами Гроссмана были Пушкин и Достоевский.

Мне запомнились его слова:

– Даже у Достоевского иной раз не находишь того, что потом непременно найдешь у Пушкина.

Тогда я эти слова принял на веру. Теперь я в этом контексте Пушкина и Достоевского частенько переставляю местами.

Гроссмана травили и до и после Ликвидации РАПП, и до и после войны, вышибли из института новых языков, в 34-м году поначалу отказали в приеме в Союз писателей, после войны вышибли из Московского университета, ославили «космополитом» и «низкопоклонником перед Западом» (нашли кого!), редко и неохотно печатали. На него с насмешливого «высока» посматривали формалисты, придиравшиеся к каждой допущенной им фактической неточности (как будто они сами были свободны от ошибок!), не прощавшие ему «красивостей», к которым его в самом деле подчас тянуло, стремления елико возможно скорее, по его собственному выражению, «воспарить над материалом», из-за каковой поспешности он иногда терпел аварии, и не желавшие видеть его исследовательский, ораторский и писательский талант, его дар говорить об отвлеченных предметах так, что, слушая его, затаивали дыхание студенты, актеры, посетители публичных лекций, дар писать об отвлеченных предметах с порою могучей силой образности, с мастерством резчика по слову.

Гроссман находил нравственную поддержку не в литературной среде, а в аудиториях и у читателей. Литератору Гроссману легко дышалось лишь в начале и в конце пути. Но он не утратил ни жизнерадостности, ни исследовательской энергии, ни действенной благожелательности к одаренной молодежи, ни любопытства к новым явлениям в искусстве и литературе. Он любил театр и, пока не слег, старался не пропускать ни одной премьеры. Он притягивал к себе своей благожелательностью и широтой кругозора. Вильям-Вильмонт рассказывал мне, что ему стоило съездить в ялтинский Дом Творчества только ради общения с Гроссманом, который тоже там тогда отдыхал. Вильмонт работал над статьей о Достоевском и Шиллере. Они с Гроссманом не могли наговориться. И сколько Гроссман дал ему ценных советов!..

В 1963 году Михаил Михайлович Бахтин прислал мне в подарок свою только что вышедшую книгу «Проблемы поэтики Достоевского», Я с гордостью за своего учителя убедился, что Бахтин, ученый с мировым именем, высоко ценит работы Гроссмана о Достоевском, в иных случаях отдает ему предпочтение перед другими русскими достоевистами, видит в нем первооткрывателя некоторых особенностей поэтики Достоевского. «Л. П. Гроссмана нужно признать основоположником объективного и последовательного изучения поэтики Достоевского…» – пишет Бахтин. Он приводит длинную цитату из книги Гроссмана «Поэтика Достоевского», кончающуюся так: «Достоевский <���…> смело бросает в свои тигеля все новые и новые элементы, зная и веря, что в разгаре его творческой работы сырые клочья будничной действительности, сенсации бульварных повествований и боговдохновенные страницы священных книг расплавятся, сольются в новый состав и примут глубокий отпечаток его личного стиля и тона».

«Это великолепная описательная характеристика жанровых и композиционных особенностей романов Достоевского», – подводит итог Бахтин.

Изыскания и находки Гроссмана, так же как и Долинина, легли в основу академического полного собрания сочинений Достоевского.

Под конец жизни он мне сказал:

– Для работы над Достоевским теперь мне не надо ходить по библиотекам – у меня все тут: и русская, и иностранная литература о Достоевском.

Выход книги Бахтина совпал с переизданием книги Гроссмана о Достоевском в серии «Жизнь замечательных людей». Я поздравил Леонида Петровича по телефону. Он пригласил меня к себе на Пречистенку. Он жил много лет в двухэтажном флигеле во дворе бывшей Поливановской гимназии (вход с Малого Левшинского переулка), – там я бывал у него еще студентом.

Я сказал Леониду Петровичу, что нынче у него двойной праздник: во-первых, переиздание его книги, что непреложно свидетельствует об ее успехе, а во-вторых, выход книги Бахтина. Праздник Бахтина – это и его праздник, потому что хотя Бахтин кое-где и спорит с ним как равный с равным, но признает в нем землепроходца.