Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 2

Я уж не рад был, что назвал ненавистную ему фамилию.

– Сергей Николаевич! Поверьте, что я о ней не лучшего мнения. Ее статья – это растянутый печатный донос. Но я, ведь, собственно, не о ней… Как вы сами считаете: в ваших ранних вещах действительно были какие-то следы влияния Леонида Андреева, которые она вслед за Воровским пытается у вас обнаружить?

Ценский негодующе развел руками:

– Что у меня общего с Леонидом Андреевым? Андреев выступает в своих сочинениях то как прокурор» то как адвокат. А я не навязываю читателям своего отношения ни к героям, ни к событиям. Пусть судят без моей подсказки. Я – объективен, хотя далеко не бесстрастен. Леонид Андреев – риторичен, я – поэтичен. Леонид Андреев – схематичен, а я – весь из плоти и крови. Похожи мы с ним, как гвоздь на панихиду.

Даже когда я заговорил с Ценским о Горьком, он не замедлил отметить несходство. Горького он любил, хотя в этой любви было, по-моему, нечто от любви кукушки к петуху, но только «кукушки», хвалящей «петуха» искренне, не подозревающей истинной причины восторгов, которые она расточает «петуху», хвалящему «кукушку» уже совершенно бескорыстно. Горький нимало не кривил душой, когда писал Ценскому из Германии в Алушту в июне 23-го года по прочтении «Вали»:

«Хвалить Вас я могу долго, но боюсь надоесть. В искренность же моих похвал – верьте, ведь мне от вас ничего не надо, надо мне одно: поделиться с Вами радостью. Вами же и данной мне. “Твоим же добром да тебе же челом” или “Твоя от Твоих Тебе приносяще”».

Как бы то ни было, Ценский неоднократно говорил мне о своей любви к Горькому-писателю, о своей благодарной любви к Горькому-человеку. И все-таки когда я сказал Ценскому о том, что поэзия стоит уже у порога его произведений, и начал перечислять его заглавия, он не преминул заметить:

– Да, у меня заглавия поэтичные… А вот у Горького заглавия намеренно прозаичные, в сущности, ничего не говорящие: «Фома Гордеев», «Букоемов, Карп Иванович», «Васса Железнова», «Жизнь Клима Самгина», «Егор Булычев и другие», «Достигаев и другие»… Он даже шмелевское оригинальное, поэтичное заглавие – «Под музыку» – заменил на «Человек из ресторана»: ему важно было уже в заглавии подчеркнуть социальное положение героя.

Когда я спросил Ценского, не ошибочен ли мой вывод, что в послереволюционном его творчестве музыкальный лиризм уступает место юмористически и сатирически окрашенной бытописи, описания и отступления вытесняет характерологический и сюжетный диалог, сказ, он подтвердил правильность моего заключения и добавил:

– В основе моих послереволюционных произведений лежат наблюдения над социальными процессами.

Касались мы в разговорах и отдельных его произведений.

Вот что говорил мне о них автор:

– В «Жестокости» я нарочно дал тщательно и подробно выписанные картины детства героев – я хотел быть беспристрастным.

– «В грозу» – повесть чисто автобиографическая: Максим Николаич – это я, Ольга Михайловна – Христина Михайловна» Мушка – это ее дочь от первого брака Маруся, моя падчерица. Я описал все, как было.

– В «Блистательной жизни» мне было важно раскрыть живучесть мещанского уклада, живучесть собственнических, скопидомских инстинктов. Это – тема нескольких моих послереволюционных произведений: «Слив, вишен, черешен», «Кости в голове», «Маяка в тумане», «Мелкого собственника». Я думал написать об этом целый цикл повестей и рассказов, выпустить отдельной книгой и назвать ее – «Мелкие собственники».

В рассказе «Сказочное имя» мне хотелось показать читателю, как сильна в человеке, в ребенке вера в сказку: для ребенка, – да и не только для ребенка, – сказка часто реальнее были.

В 1928 году ленинградское частное издательство «Мысль» начало выпускать собрание сочинений Сергеева-Ценского – начало, но так и не окончило, вместе с НЭП’ом ликвидировали и частные издательства. Один из обещанных «Мыслью», но не вышедших томов собрания сочинений Ценского носил название «Звездный суд», Я такого произведения не читал и спросил о нем у Ценского. Он ответил:

– А это я так сначала думал назвать свою трилогию о Лермонтове: суд над ним совершается где-то там, в горних обителях, – только там имеют право его судить.

Несколько лет спустя я перечитал рассказ Ценского «Недра» (1912), и внимание мое остановил образ, тогда еще найденный Ценским и, видимо, полюбившийся ему: «…они же сидели и слушали, как двигалась ночь и когда говорили, то все о чем-нибудь маленьком, полудетском, согласном с этой близкой землей, все дела которой равны перед звездным судом».

Увы! Сергеев-Ценский правильно поступил, что дал своей трилогии пошловатое заглавие – «Мишель Лермонтов»: оно ей больше подходит. Герой трилогии именно армеец Мишель, а не великий поэт Лермонтов, – с армейскими повадками, с армейскими ухватками, с армейскими остротами. Он не намного выше своего окружения не только когда Аполлон не требует его к священной жертве, но даже и когда требует. Для такого Лермонтова звездный суд – это слишком много чести. Тонкий критик Сергеева-Ценского, Горький и на сей раз оказался прав. Прочитав пьесу Ценского о Лермонтове «Поэт и чернь», он отозвался о ней в письме к автору от 28 марта 1927 года следующим образом: «Пьеса показалась мне слишком “бытовой”, Лермонтов засорен, запылен в ней, и явление “Демона” недостаточно освежает его. А впрочем, я плохо понимаю пьесы, хотя и писал их». Горький прочитал третью часть трилогии – «Поэт и чернь», которую Ценский написал прежде первых двух, вернее всего, тогда еще и не помышляя о трилогии, и первоначально – в форме пьесы. Впоследствии Ценский переделал ее в повесть, но читателю сразу видно, что это – перестроенное здание: повесть состоит из диалогов и монологов, перебиваемых беглыми описаниями-ремарками. В этих ремарочных описаниях утомляет своим назойливым однообразием настоящее время, в котором обычно даются ремарки. Ценский, однако, пристрастился к этой форме – так построены и первые две части трилогии: «Поэт и поэт», «Поэт и поэтесса», так построены и «Гоголь уходит в ночь», и «Невеста Пушкина», «Гоголь уходит в ночь» делится даже не на главы, а на картины. Сергеев-Ценский говорил мне, что этот прием «драматургизации» повествовательной прозы приближает прошлое к настоящему, вплотную придвигает его к глазам читателя. Но, как всякий дешевый прием, он желаемого эффекта не достигает.

Тщательно выбирая выражения, стараясь не касаться гвоздиных язв на душе писателя, я сказал, что отношусь с уважением к «Севастопольской страде», но что мне лично дороже всей этой грандиозной эпопеи «Живая вода» – шедевр на нескольких страницах.

Ценский довольно улыбнулся.