Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 2

Он возразил мне на это: читатели, мол, берут от писателя – что кому на потребу, сослался при этом на каких-то моряков, оказавшихся восторженными почитателями «Страды», ответил, что Замошкин справедливо назвал его Протеем, что критик правильно пишет о «протеизме Ценского», но по сиянию его глаз я понял, что ему роднее те, кто предпочитает подлинного Ценского Ценскому загримированному. Повторяю: тогда еще Ценский ощущал горький привкус своей нежданной-негаданной славы, и ведь то была не горечь полынная, духмяная, здоровая, отрадная, но отравная, одуряющая, химическая горечь наркотика. Искусственность этой славы подтверждается множеством фактов. Ценским восхищались люди, его не читавшие, восхищались по заказу. Так, в 3-м томе «Энциклопедического словаря» (1955) в краткой анонимной заметке о нем, сплошь утыканной штампами: «широкая картина», «яркие образы», сказано, что его «дореволюционные произведения изображают русскую интеллигенцию в годы реакции после революции 1905 – 07 (“Бабаев”, “Лесная топь” и др.)». В «Бабаеве» Ценский вывел невежественное, запьянцовское, забубенное офицерство, а не интеллигенцию, в «Лесной топи» разве лишь Фрола можно назвать интеллигентом» да и то с превеликой натяжкой.

Продолжая разговор о «Севастопольской страде», я» набравшись храбрости, признался, что в эпопее я не чувствую, не слышу столь дорогой» близкой и понятной мне души писателя Сергеева-Ценского; что, как ни парадоксально это звучит, «Севастопольская страда» – такой колоссальный труд, настоящая страда для писателя – представляется мне творческим отдыхом Сергеева-Ценского.

В ответ я ждал бури. Дело, однако, обошлось не только тихо, но даже лестно для меня; самое же главное – этой фразой я побудил Ценского раскрыть одну из самых скорбных страниц его литературной биографии. Кто не знает этой страницы, тот до конца не поймет, как дошел он до жизни такой.

– Это делает честь вашей проницательности, – заметил Ценский и рассказал мне, почему он вынужден был приняться за «Севастопольскую страду».

– Помните, как меня в тридцать четвертом году ударили в «Правде» за рассказ «В поезде с юга», в отделе «Из последней почты»?..

Я, разумеется помнил, как помнил тогда все, что касалось Ценского.

– Заметка была без подписи, – продолжал Сергей Николаевич, – но мне удалось выяснить, что ее написал Лев Субоцкий. Я пришел в «Правду», разыскал Субоцкого и бросился на него с кулаками. А ведь он – мозгляк. Куда ему со мной? Он – юрк под стол…». Тут ко мне подлетели, стали успокаивать и повели сначала к редактору Мехлису, потом – к члену редколлегии Ровинскому. В ответ на мой протест он сказал: «Но сознайтесь, товарищ Сергеев-Ценский, что такой пошляк, как ваш Мареуточкин, если у нас еще и встречается, то как редчайшее исключение, а вы его выдаете на явление типичное». Я как гаркну: «Что? Исключение?..» А в кабинете у Ровинского окно выходило на улицу. Я – к окну и показал рукой вниз, на тротуар: «Да вон они, вон они идут, – в шляпах и при галстучках, – все сплошь Мареуточкины». Тогда Ровинский все так же вежливо, но внушительно и веско сказал: «Ну, раз вы так смотрите на нашу действительность, то я вам советую не писать о ней до тех пор, пока ваш взгляд на нее не переменится». Я воспринял эти учтивым тоном произнесенные слова как приказ – не писать на современные темы… Вышел я из «Правды» и думаю: «Что же мне делать?.. Не писать я не могу». В годы гражданской войны бумаги у меня не было, так я обои отдирал от стен своей дачи и писал на изнанке… И тут мне пришло в голову написать о севастопольской обороне «повесть для детей и юношества». Эта мысль во мне окончательно созрела, когда умер Горький. Я откликнулся на его кончину в «Известиях» маленькой заметкой, в которой писал, если вы помните, что без него мы все осиротели. Осиротел прежде всего я. Ведь это же был мой единственный заступник. Я понял, что меня заклюют. И – ушел от современности в историю. Замысел повести перерос в замысел эпопеи.

В 1946 году Жданов, говоря о Зощенко, не счел нужным прибегать к околичностям. «Пусть убирается к черту из советской литературы», – достаточно определенно и не двусмысленно заявил он (в газетах эта фраза была подвергнута легкой ретуши: «к черту» было опущено). В 34-м году нравы в советском городе были еще не так жестоки. Сталинские псы, бывало, нет-нет да и покосятся испуганно на Горького: не взбеленится ли старик?.. Ценскому вежливо намекнули на желательность его ухода, и притом ухода только из советской тематики. Мало того: в 35-м году «Октябрь» все-таки напечатал вторую часть его романа «Искать, всегда искать!» – «Загадку кокса». Критика ее обругала, но Гослитиздат тем не менее в том же году выпустил весь роман отдельным изданием. В 35-м и 36-м годах вышли два романа Сергеева-Ценского из эпохи первой мировой войны: «Зауряд-полк» и «Массы, машины, стихии» («Лютая зима»). А в 1937 году все в том же «Октябре» начала печататься «Севастопольская страда». Впрочем, «после долгих мытарств», – подчеркнул Сергеев-Ценский в своей «Автобиографии». И это несмотря на неизменно благожелательное отношение к нему редактора журнала Панферова, не убоявшегося ни прокурорского окрика Субоцкого, ни разноса, который учинил Ценскому за «В поезде с юга» в 35-м году на втором пленуме правления Союза писателей его тогдашний оргсекретарь Щербаков, и продолжал печатать преследуемого автора.

Что разумеет Сергеев-Ценский под «долгими мытарствами», которые ему пришлось претерпеть со «Севастопольской страдой»? На этот вопрос он ответил в автобиографии неопубликованной (1945 год):

«…эту эпопею не хотели печатать, как “патриотическую вещь”: именно такую рецензию и дали в издательство “Советский писатель” Чечановский и Гус.

Семь месяцев рукопись “Севастопольской страды” лежала в редакции журнала “Октябрь”, так как из членов редакции за напечатание эпопеи стоял только один Ф. И. Панферов.

В конце концов ему пришлось обратиться за разрешением на печатание “Севастопольской страды” к И. В. Сталину, и разрешение было получено».

…Вскоре после постановления о Сталинских премиях от 15-го марта 41-го года Ценский уехал к себе в Алушту. А в июне загрохотала война.

Я часто звонил и забегал на квартиру Ценского в Лаврушинском переулке, чтобы узнать от живших в ней постоянно его свояченицы Марии Михайловны и племянницы Нины, как-то там Сергей Николаевич. В сентябре пришло известие, что Сергей Николаевич и Христина Михайловна собираются в Москву. Позвонил еще через несколько дней – приехали, просят прийти.

Выяснилось, что оба они – и Сергей Николаевич и Христина Михайловна хотели бы перезимовать под Москвой, но не знают – где. Я вызвался подыскать им уютную дачу» Возле станции «Влахернская» по Савеловской железной дороге намеревались зимовать Маргарита Николаевна и Татьяна Львовна. Я сказал Ценским, что я к ним съезжу и попрошу найти что-нибудь подходящее по соседству.