Туре Гамсун - Спустя вечность

Потом я видел его всего один раз во время войны в 1939 году — в приемной издательства «Гюлдендал». Он был там вместе с Нильсом Ли и во время «дела Осецкого» темпераментно выступал против отца. Как известно, мнения на этот счет были не однозначны. Мы поговорили с ним, он знал, что мама как раз сейчас находится в Германии по литературным делам, и спросил, не знаю ли я что-нибудь о настроениях в Германии. Я ответил, что восторгов по поводу войны там не наблюдается, и он как будто был удовлетворен моим ответом.

На Рождество 1981 года я получил из «Гюлдендала» книгу {77} 77 …получил из «Гюлдендала» книгу… — Речь идет о книге «Долгая дружба» (1981) под редакцией литературного критика Брикта Йенсена. , где было сорок шесть писем от Нурдала Грига к Нильсу Ли с предисловием Брикта Йенсена. Резкие, часто насмешливые, а некоторые даже оскорбительные высказывания о коллегах перемежались рассказом о личных трудностях. Все письма были весьма откровенны и свидетельствовали о долгой дружбе с Нильсом Ли.

В этом сборнике я нашел письмо, написанное осенью 1930 года, как раз в то время, когда он приезжал к нам в Нёрхолм, и которое он, очевидно, послал Ли вскоре после этого визита. Содержание этого письма удивило меня:

«…Да, так как тебе нравится Гамсун? Я написал Харалду, что у меня создалось впечатление, будто писатель, обладающий таким точным взглядом и ясностью ума, на всякий случай еще раз переписал „Скитальцев“, я никогда не читал более ехидной и равнодушной книги, чем „Август“. Но восторг единодушен: „она похожа на плаванье по сверкающему утреннему морю под высокими звездами“. Слышал ли ты когда-нибудь что-либо подобное?

И это Гамсун, душа которого всегда была готова к тигриному прыжку, теперь это рутина — консервы из тигра. Черт подери, нужно было бы открыто высказать свое мнение об этом убожестве!»

Так почему же он не высказался? Конечно, можно открыто и законно считать такую книгу, как «Август», «ехидной и равнодушной». Но тогда Нурдал Григ не должен был со свойственным ему преувеличенным восторгом расхваливать ее, вторя своему брату, который тоже присутствовал при этой встрече, и тут же писать Нильсу Ли совершенно противоположное. Меня это мало тронуло, просто я лишний раз убедился, что понятие о порядочности весьма растяжимо у тех, у кого этого меньше всего ожидаешь — у идеалистов.

Поэт Арнулф Эверланн был куда честнее. Он не сидел в Нёрхолме, расхваливая до небес Гамсуна и его произведение. Однажды летом, когда отец работал в Эгерсунне, мама собрала гостей на чашку кофе. Приехала ее старая подруга еще с театральных времен в Христиании. Художник Пер Дебериц, пианист Даниель Лёвдал и поэт Арнульф Эверланн со своей тогдашней женой Хильдур, певицей. Все они отдыхали в Гримстаде.

Возможно, что отец тоже присутствовал на этом вечере, но уверенности в этом у меня нет. Я вышел прогуляться с Эверланном по саду, ему хотелось посмотреть наши цветочные клумбы, тщательно нами прополотые и вскопанные к приезду гостей. Очень дружески он спросил меня, чем я намерен заняться после того, как сдам экзамен артиум {78} 78 Артиум — единый экзамен при окончании гимназии, дающий право на поступление в высшее учебное заведение. . Я так боялся сказать ему, что хочу стать художником — он в свое время тоже пытался заниматься живописью, — что ответил, будто собираюсь заняться медициной, стать врачом. Он счел мой выбор разумным.

Эверланн оказался поистине душой компании. Его жена пела, ей аккомпанировал Лёвдал, а его сольный номер был встречен с восторгом.

— Ты здорово это играешь, очень здорово! — воскликнул Эверланн. Помню, что ему, как ни странно, понравился Вагнер.

Мамино угощение было весьма скромное. Аппетитные бутерброды, пирожные, кофе и ликер. Виски не было. Она извинилась, сказав, что это все, что есть у нее дома, и огорченно взглянула на Эверланна.

— О да! — он ядовито улыбнулся. — Но думаю, у Гамсуна в погребе припрятано кое-что и получше!

Мама растерялась, тем более, что это была неправда. Однако в словах Эверланна не было никакого злого умысла или нахальства. Так уж было принято у этих радикалов, для которых главное — поставить буржуазию на место.

Отца прооперировали в больнице в Эурдале по поводу простаты, и он прислал мне два письма. А я в то время только начал свое недолгое обучение в гимназии в Осло и тоже попал в больницу в связи с удалением миндалин.

«Почтовый штемпель: 29/9.30.

Воскресенье. Ночь.

Дорогой Туре, ты молодец, что прислал мне такое длинное письмо, спасибо тебе. Мне интересно все, что с тобой происходит.

Но твое последнее — маленькое — письмо меня огорчило. Неужели ты не понял, что я просто забыл послать тебе деньги на школу, что я ни в коей мере не хотел тебя обмануть? Ведь я лежу с разрезанным животом — в ране трубка, направленная в ведерко, — и не могу пошевелиться. Я послал человека в контору позвонить оттуда маме и узнать, найдется ли у нее сто семьдесят крон для тебя и сто восемьдесят для Арилда. Она ответила, что найдется. И я забыл об этом, и мама тоже забыла.

Посылаю деньги и тебе и Арилду.

Больше я не могу писать, очень трудно. Сегодня мама и девочки навестили меня. Через четыре дня мне сделают радикальную операцию. Один фабрикант из Праги пишет, что хочет подарить мне приемник. Вот и все новости. Благослови тебя Бог, Туре, дружочек!»

«Почтовый штемпель: 28/11.30. Четверг.

Дорогой Туре! Сегодня я тоже решил написать тебе пару слов, чтобы ты не чувствовал себя завтра обделенным. Я слышал, что вчера утром у тебя поднялась температура, но с тех пор прошли уже сутки, и, надеюсь, температура у тебя уже нормальная. Сегодня тебе разрешат съесть немного жидкой пищи, а дальше все пойдет уже как надо. Только вчера, в среду, мы получили твое письмо, написанное в воскресенье, но мы говорили по телефону и знаем, что все в порядке. Посылаю тебе сотенную, но теперь тебе придется за нее расписаться. Не спеши, в ноябре еще рано покупать рождественские подарки. Но подумай о них. Я понемногу хожу каждый день, но, конечно, я еще не совсем окреп. Мы с мамой приедем через четырнадцать дней, когда и ты и я будем уже здоровы, и проведем некоторое время вместе. Поправляйся!»

Мысли бредут своим путем, и я на время покину Норвегию. Год 1931.

Мы едем на поезде через Германию. В купе нас четверо: отец, мама, Трюгве Тветерос, мой учитель, и я. Мы уже покинули Берлин. Несколько дней мы прожили там в гостинице «Центральная», где нас осаждали журналисты и фотокорреспонденты. Берлин показался нам бурлящим литературным котлом! Гигантские заголовки на первых страницах всех дневных газет.

У портье было оставлено сообщение, что Гамсун никого не принимает, не дает интервью, он еще не оправился после тяжелой болезни и просит оставить его в покое. Этого оказалось недостаточно. Мы с Трюгве Тветеросом дежурили на лестнице, чтобы помешать вторжению к отцу. Я не преувеличиваю, просто вспоминаю эти три бурных дня в столице Рейха, где литература и культура занимали место на первых полосах газет. Странный город, странная страна! Это мне напоминает интерес средств массовой информации нашего времени к политикам, поп-звездам и знаменитостям телевидения, если не думать об уровне знаменитости.