Николай Смирнов - Золотой Плес

Исаак Ильич, осматриваясь кругом, старался точнее определить и запомнить каждый оттенок волны и облаков, плавящихся подобно синему стеарину. Он начинал испытывать знакомое чувство душевного подъема, радости. В нем все сильнее пробуждалась потребность передать на полотне, в сплаве цвета, томящую красоту природы, донести ее, эту красоту, до других человеческих глаз, до других, таких же теплых, сердец... И откуда, думалось ему, у него, у человека, родившегося в ковенской глуши и росшего в обидной нищете московских задворок, такая любовь именно к этой среднерусской природе, властвующей над ним с отрочества, с юности?

Несколько лет назад он ездил в Крым, бродил по горам, по райски пахучим садам, целые дни просиживал над шумным морем и убедился, что эта южная роскошь никак не трогала его.

Как тосковал он там об останкинских прудах и звенигородских рощах!

Зимой он обычно много работал в своих меблированных комнатах на Тверской, часто бывал у других художников, часто посещал дружную и шумную семью Чеховых - оп учился вместе с Николаем, дружил с добродушно-насмешливым, добрым и заботливым Антоном Павловичем, - но ранней весной непременно перебирался в деревню.

До чего же хороша эта московская весна - нарядные толпы на Тверской и Петровке, шаткие пролетки на мостовой, соломенные шляпы в витринах, вербы в девичьих руках, запах корицы и изюма, суета в охотничьих магазинах, а потом - беспокойная езда в телеге по талым, еще снежным проселкам, большая вода, вечера в березовом лесу, на вальдшнепиной тяге!

Весенние кочевья начались еще в юности, в Школе живописи и ваяния, когда, бывало, вся мастерская перебиралась в апреле за город - и учитель, беспокойный, взволнованный Саврасов, по-настоящему шалел... с молодой бодростью врывался в класс и, помахивая зеленой веткой, басовито кричал:

- Пошли, - дуб распускается!

Вспомнив теперь, на пароходе, далекие и бедные школьные годы, художник улыбнулся: «Все-таки милое и счастливое время!»

...Пароход плыл и плыл, ветер спадал, солнце уходило на запад.

Волга давно (опять-таки с юности) звала художника чайками, волнующим пароходным свистом. Два года назад он поехал наконец, но поездка не удалась - Исаак Ильич чувствовал себя больным, усталым, ему не работалось, шли к тому же непрерывные холодные дожди. Река показалась однообразной, берега - скучными: похожие на лишаи обрывы, залитые леса, пепельное небо. В письмах к Антону Павловичу он жаловался на одиночество, на то, что «громадное водное пространство просто может убить».

Совсем не то - теперь! Он всем существом ощущал бодрость и силу, он еще в Рязани, когда так хорошо разволновал маленький, сердито-гулкий окский пароходик, почувствовал ту обострявшую и утончавшую все душевные силы жажду работы, которая с каждым днем непрерывно углублялась в нем.

Волга же сразу показалась забытой - и обретенной - родиной. Несказанно радовало все: и гулкий Нижний, его разрушающийся кремль, откуда на десятки верст видны лесные дали, и горами наваленные на пристанях корзины с ягодами, и потянувшиеся по берегам леса и равнины, села и монастыри, и привольные острова под Юрьевцем, и грустные огни бакенов в теплой, призрачной мгле июньских ночей...

Навстречу наплывал, трубил буксир, тянувший караван барок. Пароход, перекликаясь с ним, загудел с той же Дружественной бодростью, помощник капитана, стоявший на вахте, раздольно развернул флаг: старинная поэзия великой русской реки.

- О чем задумались? - спросила, подходя к художнику, Софья Петровна. Она опустилась на соседнее кресло, счастливо посмотрела на Исаака Ильича.

- Трудно сказать: вспомнил, неожиданно, школу, юность... Как всегда, какие-то неясные обрывки, мазки, путаница... Думал о своих работах, - я ведь еще ничего не написал большого и настоящего, а написать, чувствую, смогу: никогда не хотелось так работать, как сейчас.

- Постараемся, чтобы это состояние не покидало вас все лето, - ответила Софья Петровна.

Художник поблагодарил и вдруг быстро поднялся, подошел к поручням.

- Смотрите, смотрите!

Кормы барок, поравнявшихся с пароходом, напоминали витые городецкие пряники или нанизанные одно на другое разноцветные простонародные ожерелья из сусального золота и янтаря. Высоко, с гордой статностью, поднимались на барках мачты, и чуть колыхались, чуть шумели осенявшие их паруса и флаги. Широко и густо развевался дым буксира.

Старик капитан, стоявший поблизости, назвал барки с волжской певучестью:

- Тихвинки, расшивы.

Художник долго-долго следил за уходящим караваном...

На берегу, в березах, забелело поместье - колонны, балкон, домовитые службы, зеленая беседка.

- Утешное, - послышался внизу, на корме, женский голос. - Сейчас будет Плес.

И опять частил, сбегая к реке, ельник, иссеченный овражками, смолистыми вырубками. За ельником показались церковные кресты - и открылся уединенный город, раскинувшийся по горам, по их скатам и долинам, полным садов, тополей, крутых извивных дорожек. На одной из гор, отделенной от города ключевой речкой, был погост, а на погосте, над самым обрывом, - деревянная часовенка, стемневшая от времени, непогоды, веявшая далекой стариной, ее горестными, страстными моленьями.

Великая тишина стояла над городом, только пароходные волны раскипались на грядах отточенных камней.

Далеко впереди, прямо над Волгой, садилось солнце, и в хрупко-туманной бесконечности простора все светлели и расплывались, все возникали и исчезали какие-то, может быть только кажущиеся, легкие, розовые села...

Тихая волжская грусть, мирное летнее запустение.

Художник и Софья Петровна, взглянув друг на друга, разом, в одно слово, решили:

- Сходим.

На палубу вышел купец в черном картузе, осторожно сложил груду корзин, картонок и свертков и, достав платок, замахал: в окне огромного, близко проходившего дома под красной крышей стояла, смотрела на пароход молодая женщина в белом платье.

Софья Петровна обратилась к купцу:

- Вы, кажется, местный житель? Скажите, можно здесь найти две комнаты - до осени?

Купец насторожился, учтиво, с любопытством осведомился:

- А вы, сударыня, - извиняйте, не имею чести знать имя - отчества, - по делам сюда, к нам, или так, из любознательности?

- Работать, писать картины - на этюды, как говорят у нас, - улыбнулась Софья Петровна.

Купец прищурился:

- Картины списывать... Не наслышан об этом деле... А насчет квартерки сказать тоже ничего не могу: в хорошие дома жильцов, конечно, не пущают, а из бедноты, может, и найдутся любители. Поищите, поспрошайте.

Исаак Ильич и Софья Петровна наскоро собрали вещи и сошли на пристань - странные, непонятные, никогда не бывалые здесь люди, с какими-то треножниками, ящиками, сетками, с охотничьей собакой и городскими чемоданами из крокодиловой кожи.