Сергей Ермолинский - О времени, о Булгакове и о себе

И тут пришла телеграмма от Райзмана [91]. Он сообщал, что возвращается из командировки в Алма-Ату и будет проезжать Чиили. Хочет встретиться со мной. Я очень волновался! Вся моя кинематографическая юность связана с ним. Мой милый Юля! Чуть чопорный, когда появлялся в киностудии, потому что боялся (из-за чрезмерного самолюбия) уронить себя, он был необыкновенно легок, полон юмора, почти детского, в общении с друзьями. Не забыть нашего длинного путешествия в Ашхабад в связи с постановкой «Земля жаждет» — как мы дурачились, разыгрывая друг друга!.. И вот скоро я его увижу, он первый навестит меня! Можно душу излить, не прихорашиваться, пожаловаться, посоветоваться…

Пассажирские поезда по-прежнему ходили, нарушая график, неизвестно время их прибытия, как и время стоянки, и в тот день я с утра дежурил на вокзале. Толкался разный народ, главным образом солдаты из задержавшегося воинского эшелона. Женщины в ватниках торговали молоком и сушеной дыней. Я побрился у Раисы Абрамовны, вокзальной парикмахерши. Она бежала сюда из Лозовой с двумя детьми, а муж ее пропал без вести. Маленькая, с красненьким носиком, в мужниных сапожищах, она ловко орудовала бритвой. Мы давно уже были в дружбе (она ни за что не брала у меня денег), и, как всегда, не теряющая бодрости, щедро намыливала мои щеки и болтала:

— Как же так? Вы до сих пор не знакомы с человеком, через которого можно раздобыть не только керосин, но и московскую сорокаградусную. Его фамилия Мун, он кореец. Да он за честь сочтет познакомиться с вами, ах, какой вы, ей-богу! Я вас обязательно познакомлю. Ой, кажется, поезд! — Торопливо опрыскала меня одеколоном (или чем-то вроде одеколона), и я выскочил на перрон.

Действительно, подошел поезд.

Я бежал к коричневому международному вагону, от которого повеяло на меня ушедшим роскошным прошлым, и оттуда легко выскочил Райзман. Он был, как всегда, одет аккуратно, но не в штатском, а в военной, отлично пригнанной шинели, в щегольских узких сапогах. Мы обнялись.

— Эка от вас чем-то несет! — смеялся он, морщась.

— Я сейчас побрился. Наш чиилийский одеколон! — восклицал я, тоже смеясь.

— Мне сказали, что поезд простоит не меньше часа, — говорил он. — Я очень обрадовался, успеем обо всем порассказать друг другу. Ну как вы? Загорели — как будто с юга. Но худой. Да, здорово похудели. Впрочем, сейчас все похудели. Даже Столпер. Ну, сами понимаете…

Разговор сперва не получался. Это обычно в таких случаях — слишком много каждому хотелось сказать, особенно мне. Мы ходили по перрону, и я искоса его разглядывал. Нет, он мало изменился и вовсе не похудел, и я вдруг остро ощутил, что он из другого мира, отрешенного от меня, даже враждебного.

— Ну, рассказывайте, как вы здесь устроились? — спрашивал он.

— Да, в общем, ничего.

— О, это важно! Работаете? Пишете?

— Пока еще не пишу, но работаю.

— Где же?

— Ну… как сказать… по сельскохозяйственной части, что ли… Все время на воздухе, вот и загорел.

— Как это важно — на воздухе! А мы задыхаемся!.. — воскликнул он. — Не поверите, что пришлось пережить. Страшно вспомнить Москву, бомбежки, панику, потом эвакуацию — сплошной ужас! И это несмотря на то, что нас вывозили организованно, так сказать, как привилегированных, в большинстве сталинских лауреатов.

Мы-то ведь не знали, на сколько едем. Попробуйте сообразить, что брать, что не брать…

— Да, это ужасно, — сказал я.

— А в вагоне? Только что не друг на друге, хотя вагон спальный, купейный. Но ведь многие со стариками, а те еле передвигаются. Нельзя же было быть бездушными. Пришлось уступать лучшее место, помогать…

— Естественно, — сказал я.

— И помогали! — вскричал он. — Получилась даже какая-то общая дружная семья! Странно сказать, но это путешествие, которое, казалось, длилось год, я вспоминаю с теплым чувством. Понимаете? Но сейчас! Сейчас, когда вдруг осели, обжились, ой! Вы представить себе не можете, как мы живем! В одной комнате я с Сюзанной, в той же квартире Козинцев с Софочкой, и в той же квартире Ванька Пырьев с Ладыниной. Одна общая кухня. Клянусь честью, когда поехал на съемки в Куйбышев, то прямо-таки отдыхал, хотя снимать сейчас — каторга. Мне нужны были войска. У меня массовая съемка — и ни одного солдата, а должны были дать солдат из НКВД. Алма-Ата шлет запросы, почему задерживаются съемки. А мой администратор сообщает телеграммой: «Подвели войска НКВД!» — Юля захохотал. — Представляете?

— И что же с ним? — обеспокоился я.

— Выручили, конечно. Ах, боже мой, еду — как в яму. На студии бестолковщина. Все лучшее забрал себе Эйзенштейн, он снимает «Грозного». С Черкасовым в главной роли, вы, конечно, знаете, а мне остаются ошметки. А дома… Пырьев завалил всю кухню своим барахлом, цепляется с Козинцевым. У нас кавардак. Внизу — Эйзен, Эсфирь Шуб, Пудовкин. У них тихо. Теснота, конечно, вы даже вообразить не можете, в каком аду живем! — И вдруг запнулся. — Почему вы хромаете?

— Упал. Тут скользко.

— Ногу-то не сломали?

— Да нет, пустяки. Обошлось.

— Но все-таки, что это за история с вами? Никто понять не может.

— Долго рассказывать. Да и неинтересно. Обыкновенная история. А как поживает Габрилович?

Он, словно спохватившись, опять запнулся. Несомненно понял, почему я спросил, и, предупреждая расспросы, торопливо заговорил:

— Его надо понять, Сережа. Ведь какое было время, многие от собственных родителей отрекались…

— Что? — спросил я.

— Нет-нет, я его не оправдываю, — покраснев, перебил он меня. — Но поверьте мне, он сам мучается. Наверно, еще не знает, что вы нашлись, но когда в студии узнали, эта весть мгновенно разлетелась, а Сюзанна тотчас дала мне знать.

— Да, я был очень тронут вашей телеграммой, — сказал я.

— Главное, не болейте, — сказал он. — Покупайте на рынке жиры, сахар, вам надо окрепнуть, и вы увидите, все будет хорошо.

— Ну, разумеется, будет хорошо. Тем более что у нас на базаре полным-полно жиров, риса и сахара.

— Да, говорят, здесь дешевка. В этом смысле вам повезло. Наш ОРС даже собирался снарядить экспедицию для закупок в одно из таких мест.

В этот момент поезд вдруг двинулся, мы не услышали колокола и свистка кондуктора. Райзман вскочил в свой вагон, который проплывал мимо нас. Стоя на площадке, он высовывался, ободряюще улыбался мне, махал рукой. Мой Юля Райзман! Я любил его. И работать с ним любил. У нас, бесспорно, была какая-то внутренняя дружба, хотя встречались мы лишь тогда, когда корпели над сценарием или обдумывали новый замысел, а друзья у нас были разные.

Я размышлял об этом, возвращаясь с вокзала. Приезд Юли растревожил меня. «Нет, — думал я, — не так все примитивно. Его довольство и сытость вызвали у меня естественное чувство раздражения, даже враждебности, но все равно, с ним, с Райзманом, на миг вернулась ко мне часть моего мира, от которого я был насильно отрешен. Моего! Не там, а здесь я был чужой, и не потому, что меня окружали плохие люди, напротив, хорошие, добрые, но делать мне здесь было нечего». Я был обречен на бессмысленную жизнь, вот что было трудно терпеть.