Сергей Снегов - Книга бытия (с иллюстрациями)

Фира поступала на соцвос — все-таки конкурс там был поменьше. Но экзамены принимали те же профессора и доценты — и они были такими же строгими. Я ни минуты не сомневался, что она срежется по всем специальным предметам. Кое-что ей светило только на русском и обществоведении — гуманитарными дисциплинами она хоть интересовалась… Правда, не слишком активно.

Но Фира сдала все экзамены — причем блестяще (я сам потом увидел оценки). Я первый бросился к спискам принятых (чтобы поздравить ее или пособолезновать — как выпадет). И встретил ее у парадного институтского входа — узнавать свою судьбу она пришла позже других абитуриентов. В молодости она вечно опаздывала — даже на любовные свидания, чувство времени выработалось у нее лишь в зрелые годы (но и тогда нередко отказывало).

И мне опять пришлось удивляться: Фира не очень-то и обрадовалась.

— Я и не сомневалась, — сказала она. — Сергей, мне кажется, вы смотрите на меня со страхом.

Я смотрел на нее с уважением. Я, конечно, мог бояться ее шальных выходок — это происходило импульсивно, но уважение вдруг не возникает — его нужно заслужить. Я впервые увидел в Фире серьезного человека.

А затем мне стало не до нее. Один из лирических героев Блока горько признавался:

Первая жена С. Снегова — Фира

В ту осень меня терзали множество страстей: и любовь к Людмиле, и стихи, воплотившие и заменившие ее, и дружба с Оскаром, требовавшая ежедневных встреч, и обсерваторские попытки приобщиться к тайнам мироздания, и стремление создать что-то свое в философии, и книги, которые нельзя было не читать… Фира затерялась где-то в стороне — даже силуэта ее не мелькало на моих дорогах.

А потом, сразу после Нового года, она появилась.

Она возникла около Тираспольской площади, в середине дня, во время снегопада. Она бежала в снежном тумане впереди меня, но скользкий наст не принял ее бега. Она поскользнулась, подвернула ногу, охнула и остановилась. Я успел подбежать и поддержать ее. Так когда-то происходило с другой Фирой — Володарской, но на этот раз все получилось гораздо серьезней.

— Это вы? — спросил я, вглядываясь в ее искаженное болью, заснеженное лицо.

— Я. Разве вы сомневаетесь?

Я стал неумело оправдываться.

— Сзади вы не похожи на себя.

— Хорошо, хоть спереди похожа! Это утешает. Ох, как больно! Боюсь, не сумею дойти домой.

— Я вас провожу.

— Спасибо. Не ожидала…

Я попытался обидеться.

— По-вашему, я такой невоспитанный?

— Такой погруженный в себя. Вы идете, не замечая ничего вокруг. И не мне одной так кажется.

— Знаю, — сказал я с досадой. — Амос сплетничал, что я прошу прощения у столба, когда с ним сталкиваюсь.

— Это были только сплетни? — Она повернулась ко мне. От тающих снежинок, от небольшого ветра с моря щеки ее порозовели. Она всегда казалась мне похожей на цыганку — распущенными волосами, удлиненным лицом и особенно большими, горящими, темными глазами с голубым до синевы белком. И голос у нее был цыганский — глубокий, звучный, легко меняющий интонации. Сейчас в нем звучало разочарование.

— Вам не нравится, что это сплетни, Фира?

— Не нравится. Я надеялась, что вы на самом деле раскланиваетесь со столбами.

— Для чего вам это?

— Ни для чего. Просто мне хотелось иметь среди своих знакомых человека, для которого реальны только его собственные мысли. О чем вы обычно думаете, Сергей?

— Обычно — о необычностях.

— Понятно. Обычные необычности. А сейчас о чем? Тоже о необычном?

— Конечно. Удивляюсь, что научился поддерживать хромающего человека. У меня в семилетней школе была соученица, тоже Фира, она говорила, что со мной рядом нельзя ходить — я толкаюсь.

— Нет, вы не толкаетесь. Из вас может получиться если не ухажер, то сопровождающий. Не хотите им стать?

— В смысле — вашим не-ухажером?

— Как получится — вы только постарайтесь. У нас в школе вы ни с одной девочкой не дружили. Мы даже спорили: вы нас ненавидите или боитесь? Мужчины иногда такие трусы…

Я поспешно перевел разговор на другую тему.

— Вы хотите, чтобы с нынешнего дня я стал вашим постоянным сопровождающим?

— С нынешнего не получится, — сказала она с сожалением. — Мама назначила стирку — надо помогать. Мы пришли.

Она жила на Троицкой, рядом с Александровским бульваром. Дом был трехэтажным — но высотой с наши молдаванские пятиэтажки. Парадный ход был открыт, наверх вела мраморная лестница.

— Не хотите зайти? — спросила Фира и спохватилась: — Ах да, вы без фрака! Это неудобно. К тому же у нас стирка. Хорошо, зайдете завтра — вы не забыли, что подрядились меня сопровождать?

— Завтра я тоже буду без фрака, Фира.

— Это ужасно! Тогда другая, но обязательная просьба — причешитесь. Я ничего не имею против лохм, но мама человек старорежимный — ее ваши вьющиеся рожки могут испугать.

Мы еще поболтали, и я ушел.

Было уже поздно, я проголодался — но пойти домой не мог. Я был взвинчен и взбудоражен, словно со мной случилось что-то важное и удивительное. Ничего не было важного, ничего удивительного: подумаешь, встретил давнюю однокашницу! Ну, проводил ее домой, ну, немного поболтали — обыкновеннейшее дело. Но дело было необычайным.

Старая знакомая обернулась незнакомкой. В тот день я и вправду мог натыкаться на столбы и просить у них прощения. Передо мной сияли темные зрачки в разливе голубых до синевы белков, проникающий в душу голос разговаривал со мной… И я невнятно и восторженно твердил про себя любимые строчки:

На другой день сразу после лекций я выскочил на перекресток — чтобы перехватить идущую из другого корпуса Фиру. Она была легка и стремительна.

— Вы уже не хромаете, — сказал я. — Неужели все прошло?

— Конечно. Я никогда бы не позволила своей ноге хромать больше одного дня. Что вы делали вчера, Сергей, когда мы расстались?

— Ходил по улицам.

— Долго?

— Не очень. До вечера.

Она недоверчиво посмотрела на меня.

— Но ведь шел снег!

— Он прекратился — и вышло солнце.

— Все равно. Было очень холодно. Не терплю холода! Вы любите зиму?

— Не знаю. Не думал об этом. Вероятно, я люблю все времена года. Но холодные улицы меня завораживают. Особенно если дует ветер. В эти часы я просто не могу находиться дома.