Михаил Михалков - В лабиринтах смертельного риска

К вечеру я снова попал в свою зону. А через два дня нас перевели в кировоградскую тюрьму. Я пристроился в одной из камер на втором этаже по соседству с двумя стариками украинцами. От них я многое узнал. В тот период немцы заигрывали с украинцами и частенько из лагеря отпускали их домой: оккупантам нужна была рабочая сила, чтобы убирать созревший урожай. Местным жителям выдавались документы — «аусвайсы», но, чтобы получить такой документ, надо было пройти особый «экзамен». Заключенного вводили в один из специально оборудованных бараков. Посредине стоял стол, накрытый черным сукном. На стене висел портрет Гитлера. За этим длинным столом сидели старосты, назначенные фашистами. Старосты были из местных жителей-украинцев и хорошо знали свой район. В стороне, за небольшим стадом сидели холеные немецкие офицеры и переводчик. Входил заключенный, называл свое место жительства. Старосты начинали утомительный опрос: «А из какого села? Есть ли рядом речка? На какой стороне улицы ты жил? В каком доме? Скажи фамилию председателя колхоза, где ты до войны работал? Была ли тогда рядом с селом МТС, и если была, то сколько в ней было тракторов и каких марок?..»

Если заключенный не врал и его ответы удовлетворяли старосту, его отпускали на волю, выдавали «аусвайс». Допрос немцы и старосты вели очень строгий, перекрестный, докапывались до истины, им было важно не выпустить из лагеря ни одного русского.

По совету моих соседей стариков я заучил правдоподобную «легенду» и на завтрашнем таком «экзамене» пытался выдать себя за украинца из Уманьской области. Но я провалился, меня разоблачили, поняв, что я русский, и вместо «аусвайса» мне назначили порку и перевели в другой барак.

Мордатый полицай, командовавший экзекуцией, стоял возле барачного окна. Пороли сразу двоих: меня и еще одного заключенного. Со спущенными штанами мы лежали на деревянных скамейках. Один полицай сидел у меня на ногах, другой хотел сесть на голову, но я сказал: «Не тронь голову» — на что он с ухмылкой бросил: «Орать будешь!»

— Не буду! — ответил я.

— Побачимо! — ухмыльнулся другой полицай.

Прикусив губу, со стиснутыми зубами, обливаясь потом, я лежал на скамейке, обхватив ее двумя руками. Били меня тонкими кусками резины, отрезанными от автомобильной шины. Били по очереди два полицая-украинца, стоявшие по бокам скамейки. После каждого удара палачи смачивали резиновые плети в ведре с водой.

Мордатый, разжиревший полицай, с фашистской повязкой на рукаве, отдавал команды — по своему личному усмотрению. Когда очередь дошла до меня, он пробасил: «Всыпь-ка ему тридцать горячих! Хлопец жилистый — выдюжит!» (Мог ли я тоща знать, что этого толстомордого ублюдка-полицая я сам лично расстреляю в феврале 1943 года в одном из сел под Харьковом?)

А пока меня били. Сначала было ужасно больно — мокрые плети обжигали тело. Потом боль притупилась. «Крещение» я выдержал, но идти сам не мог: дрожали и подкашивались ноги, бил озноб, кружилась голова, мутилось сознание…

И вот я снова в тюрьме, снова на своем обжитом месте, на втором ярусе деревянных нар. Камера невелика и набита людьми до отказа. Со мной рядом, почти друг на друге, лежат человек двадцать. Грязь. Зловонье. Духота. У многих дизентерия. Параши в камере нет.

— Что, сынок? — обращается ко мне все тот же старик. — Тяжко?

Я молчу. Лежу на животе — на спине лежать не могу.

— Изверги! — говорит он. — До чего ж довели людей!

Мне жарко. Тело горит. На бок не повернуться, ноют суставы. Лежу на локтях, подперев голову руками, горючие слезы текут по щекам.

— Сынок, а сынок!

Кое-как прихожу в себя. Все та же тюремная камера. Задыхаюсь от жуткой вони. Ощущаю и сильную боль — к окровавленному телу прилипла рубашка. Бородатый старик тормошит меня за плечо:

— На, поешь! — и сует мне в руку кусочек жмыха.

— Воды бы…

— Воды нет.

— Мочу скоро пить будем, — говорит скуластый мужчина, свесивший ноги с противоположных нар. Он докуривает немецкую сигарету. — Кому? — Окурок переходит из рук в руки. От жмыха во рту сладковатый привкус, вызывающий тошноту. Хочется есть, но еще больше — пить. Сколько в таких условиях может выдержать человек, доведенный «до кондиции»?

На тюремном дворе раздается выстрел, но никто не обращает на него никакого внимания.

В камеру входит пленный боец с забинтованной головой.

— Кто там стрелял? — спрашивает сосед матрос.

— Наш один застрелился, — отвечает боец. — С тремя шпалами. Полком, говорят, командовал. Встал около ямы и сам себе пустил пулю в лоб… Так с пистолетом в яму и упал.

— И сейчас там лежит? — спрашивает усатый мужик с длинным лицом.

— А где же ему быть, там и лежит. С орденом Красного Знамени на груди.

— А немцы?

— Подошли к яме. «Капут», говорят. И ушли.

— И пистолет не достали? — не унимается матрос.

— Да разве его оттуда достанешь. Там метров восемь глубина. — Матрос стремительно вышел из камеры.

Медленно пробираюсь к выходу в коридор. Пол скользкий от нечистот. Люди сидят неподвижно, кто-то едва жив, а кто-то уже мертв.

— Опять штабелями сегодня в ров свозить будут, — говорит лысый однорукий пехотинец.

— Вот так и свезут всех, — бросает кто-то из сидящих на ступеньке лестницы.

Выхожу на воздух. Моросит дождь со снегом. Вокруг сплошное людское море. И сквозь это людское месиво пробираются два немца. У каждого в руках длинная палка. Они отнимают вещи, обыскивают полураздетых, полуживых узников. Уходят с награбленным и возвращаются вновь.

Приглядевшись и прислушавшись к тому, что делается на территории тюремного двора, я поздним вечером отзываю в сторону усача и матроса:

— Говорят, те двое немцев — барахольщики с палками — за тридцать тысяч советских денег выпускают человека на волю.

Мои слова не оставляют их равнодушными.

Наверху, на чердаке тюрьмы, уголовники играют в карты. Решаем устроить у них «шарап»: одного толкнем на горящий фитиль и — берем «банк»!

Втроем лезем на чердак. В полутьме сидят люди. Три группы. Подбираемся к одной из них. Играют в «очко». На «банке» куча денег. Один из неиграющих держит зажженный фитиль.

— Стук! — кричит банкомет.

— Тише, ты, сука! Гитлера разбудишь! — шипит уголовник с корявым рубцом через правую щеку. — Иду по «банку»!

Мы незаметно подкрадываемся. Матрос сильно толкает одного из наблюдающих на «осветителя». Втроем идем на «шарап». Я хватаю несколько пачек сторублевок и быстро ретируюсь. В темноте — свалка, матерщина, крики, стоны. Кого-то поранили бритвой или ножом.

Уже внизу подсчитываем «трофеи». У меня 17 тысяч. У матроса 5 тысяч. Усач пустой.

— Не повезло! — говорит он. — Не успел! Пойду еще. — И он снова лезет на чердак.