Михаил Михалков - В лабиринтах смертельного риска

Шевелиться было крайне трудно, руки то упирались в чьи-то головы, то ощущали чью-то еще теплую липкую кровь.

Я был жив, один среди тысяч мертвых. И когда я понял это, то напряг последние силы, подпер руками грудь и попытался пролезть между мертвыми телами к краю обрыва — к земле, единственному, что здесь было живым, кроме меня. Но сил не хватало, и я потерял сознание…

Очнулся глубокой ночью. Сначала не мог понять: где я, что со мной. Потом ожила память, и первой мыслью было — поскорее добраться наверх, наружу. Я не мог шевельнуть ни одним суставом. Но неистребимая жажда жизни все же заставила меня карабкаться навстречу спасительному воздуху…

Земля, моя живая, влажная, теплая мать-земля, была наконец под ладонями! С какой надеждой хватался я за цепкие корни кустарника, протискиваясь между мертвыми телами. И вот первый целебный глоток кислорода… В голове зашумело, загудело, кровь застучала в висках…

Я сел на краю обрыва, ноги были чужие, будто ватные. Передо мной зиял кировоградский ров смерти, прикрытый пеленой ночного тумана. Кружится снег…

Еле пришел в себя, отдышался. Луна озарила страшное зрелище… Вдали я заметил тень человека, видимо, такого же «счастливца», как и я…

Быстро перебираюсь на противоположную сторону рва, хочу бежать, но не могу, падаю и ползу неведомо куда, как затравленный зверь, спасающийся от преследования…

Ночью в каком-то селе подхожу к дому. Весь в грязи и крови. Меня обмывают чьи-то заботливые руки, переодевают, кормят и укладывают в сарае на солому. Я тут же засыпаю…

В сарае у этой доброй украинской женщины я прожил несколько дней. Немного окреп. Отошел от пережитого, а потом простился с хозяйкой, поблагодарил ее и ушел. Снова шагаю в южном направлении…

Заночевал в одном из сел, спал в теплой хате, на чистой простыне, на соломенном матраце. И вдруг облава! Немцы оцепили село, прочесывали каждый дом, выгоняли подростков и стариков на улицу. Не успел я опомниться, как очутился в машине.

…Затемненный городок. Мелькают улицы… Приехали! Нас выгружают, проводят через ворота в барак.

Полутемно. Стонут раненые. Барак длинный и широкий. Чем-то он мне знаком. Где-то я его уже видел. Стараюсь вспомнить. Ах, как же! Это — александрийский лагерь! Здесь я уже побывал. Неужели снова в Александрии?! Надо проверить себя. Если это так, то я знаю — выйдешь во двор, слева в глубине — уборная, рядом — вышка, на ней часовой с пулеметом.

Выхожу, все так! Я был здесь в сентябре, а сейчас конец ноября. За три месяца где меня только не мотало! Даже подумать страшно…

Возвращаюсь в барак. Сажусь рядом с дверью, ведущей в караульное помещение, надо подслушать, что говорят немцы. Но узнать ничего не удалось. Прислонившись к стене, я заснул.

— Строиться! Всем выходить во двор! — Команда заставила меня очнуться.

Светает. Выхожу из барака, становлюсь в строй. «Неужели меня здесь узнают? — смотрю внимательно на охранников. — Нет, мы все для них на одно лицо».

Молодой краснощекий украинец-переводчик (раньше я его не видел) ходит перед строем.

— Профессия?

— Каменщик, — отвечает чей-то голос.

— Профессия?

— Штукатур.

— Профессия?

— Плотник.

Переводчик что-то записывает на листке бумаги. Подходит ко мне:

— Профессия?

— Стекольщик, — буркаю наугад.

Так были отобраны пятьдесят человек. В эту рабочую бригаду попал и я. Под конвоем нас вывели на улицу. Снег растаял. Холодно. Вскоре колонна остановилась. Налево — кладбище. Направо — железные ворота. И снова я на огромном дворе бывшего артиллерийского училища (отсюда один раз я уже бежал). Теперь это территория немецкого госпиталя.

Почти ничего не изменилось с тех пор, как я здесь побывал. Правда, двор стал чище, снесен разбитый каменный дом, выстроены два деревянных сарая.

В этот день мы убирали двор, сгребали в кучи снег, расставляли в главном корпусе госпиталя кровати, таскали выструганные доски. Мне с одним пареньком поручили скоблить столы в столовой. Повар-немец снабдил нас скребками, тряпками и тазом с водой. Конвоир сначала следил за нами, потом вышел во двор курить. Воспользовавшись его уходом, мы присели на лавку отдохнуть. Не успели и словом перемолвиться, как послышался резкий визгливый голос:

— Встать!

Мы вскочили. Разъяренный офицер подскочил к нам и принялся отпускать оплеухи, потом накинулся на конвоира, нещадно браня его за то, что мы лодырничаем. Бледный как полотно конвоир, стоя навытяжку перед офицером, что-то бормотал в свое оправдание. Офицер снова ударил меня по лицу. Я чуть не вскрикнул от обиды и боли, сжал кулаки, но вовремя сдержался…

— Выдать им лопаты, пусть роют яму за кузницей, и там их расстрелять как собак! — гаркнул офицер и, похлопывая нервно по глянцевому голенищу сапога гибким стеком, быстро ушел.

Я отчетливо понял каждое слово.

И вот опять ведут на расстрел. Опять лопаты. Опять по бокам равнодушные конвоиры. Вот и кузница. Роем землю.

— Глубже! Глубже! — командуют фашисты.

Мы уже по шею в яме. Пошел снег.

У ворот автоматчик, я его вижу, за воротами — второй.

Острая боль от пузырей на ладонях заставляет осознать безвыходность положения, полную безысходность. Куда будут стрелять? В голову или спину?.. И тут первый раз в жизни я почувствовал животный страх. Он овладел всем моим существом, руки перестали слушаться, окостенели суставы. Я отчетливо ощущал, как расширяются зрачки глаз. «Вот сейчас, вот сейчас… — единственная мысль сверлила мозг. — Сейчас эти комья навалятся на меня, я рока еще жив, но уже стою в своей могиле. Через несколько минут рее будет кончено… Сейчас, сейчас грянет выстрел, и я ничего не почувствую… какой-то миг… Скорей бы!..» Страх смерти полностью парализовал мою волю. Холодный пот ручьями стекал с лица, туманил глаза, я ощущал его на груди, на спине, на ногах. Руки кровоточат, но боли я почему-то не чувствую…

И вдруг слышу:

— Вылезайте на обед! — Сказано по-немецки.

Я поднял голову и увидел глаза конвоира. От моего взгляда ему стало не по себе, и он отвернулся. Я едва выбрался из ямы. Есть ничего не мог — спазмы сдавливали горло, я не мог глотать, колотила нервная дрожь. Что случилось, почему нас вдруг помиловали, до сих пор понять не могу… После обеда мы снова работали — таскали доски. А в яме, вырытой нами, я видел потом кухонный мусор и отбросы.

С тех пор как увижу мусор — консервные банки, картофельные очистки, испытываю тошнотворное чувство беспомощности и обреченности.

Прошло три недели. Мы продолжали обслуживать госпиталь. Это и стало нашей постоянной работой. По вечерам в лагерь мы уже не возвращались. Спали в сарае в самом центре двора под замком. Конвой был также закреплен за госпиталем.