Раиса Кузнецова - Унесенные за горизонт

Чем меньше комната ― тем труднее поддерживать в ней порядок, особенно если уходишь из дому рано, а возвращаешься за полночь, без сил. Один предмет, потерявший свое место, влечет за собой цепную реакцию, вещи как будто сходят с ума, начинают враждовать ― сначала друг с другом, а потом и с хозяином.

Я решительно принялась за уборку.

Весенний воздух, наполнивший комнату, резко контрастировал с зимней затхлостью одеял и ковров ― их на перила, проветриваться! Приготовила мыльную воду и принялась за окно ― от скрипа чистого стекла под скомканной газетой по спине побежали мурашки.

Потом настал черед мебели. Шкаф, тахта, пианино ― все стронулось со своих мест. Пыль словно сделалась моим личным врагом, истреблению которого я отдалась с азартом и страстью. И поначалу мне почти удавалось не думать об Иване Васильевиче. Но, закончив уборку, вытирая со лба пот, я вдруг остро вспомнила его быстрые, порывистые и вместе с тем такие легкие и точные движения; и как одними только глазами он умел выразить любое чувство ― нежность, заботу, взволнованность, негодование; как неожиданно и прекрасно на его серьезном, строгом лице расцветала улыбка. От этих видений в ногах появилась слабость и одновременно с ней какая-то тягучая, неизбывная душевная боль.

Оставаться с собой наедине я уже не могла.

Быстро оделась, но, взглянув в зеркало, поняла: в прическе следует кое-что поправить. Нет-нет, конечно, я ни на что не рассчитывала ― это так, на всякий случай...

Улица Горького кишела народом ― после победы под Сталинградом город быстро оживал. Весна словно смыла с лиц печаль и заботу, во встречной толпе порхали улыбки, слышался смех, взгляды казались открытыми и доброжелательными. Мне кажется, на какое-то время я забыла, что идет война.

Шла не спеша ― до Старой площади рукой подать, а время обеда еще не наступило. Вдруг заметила, что улыбаюсь. Какой-то военный, приняв это на свой счет, решил со мной познакомиться, отчего мне сначала сделалось смешно, а потом неловко ― уж очень задел его мой отказ.

Ивана Васильевича в столовой ЦК не было. Значит, все-таки, прогулки с ребенком для него оказались важнее. Настроение испортилось, есть уже не хотелось. Видя, как я, опустив голову, молча ковыряюсь вилкой в макаронах по-флотски, Саша Головин спросил:

― Почему вы такая мрачная?

Едва сдержалась, чтоб не взорваться, ― всегда ненавидела вопросы, на которые ответить невозможно.

― Простите, ― вдруг услышала голос, который уже никогда бы ни кем не спутала, ― очень жаль, что я опоздал!

Подняла голову ― Иван Васильевич стоял рядом с нашим столиком и как будто не решался присесть. У него было раскрасневшееся от спешки лицо, от одежды остро пахло уличной свежестью. Он улыбался, и эта улыбка тотчас наполнила меня солнцем ― я физически, каждой своей клеточкой, ощутила это внутреннее свечение.

― За что же прощать? ― не удержалась я от шпильки. ― Ведь вы, по-моему, и не собирались приходить.

Заметила удивленный взгляд Головина и покраснела.

― Да, вчера, я вел себя невежливо, за что и прошу прощения, — сказал Иван Васильевич и галантно поцеловал мне руку. За соседними столиками засмеялись; Головин тоже собрался было отреагировать колкостью, но, перехватив быстрый и жесткий взгляд Ивана Васильевича, осекся.

Иван Васильевич быстро расправился с обедом, и мы вышли на улицу, в сквер, ― до сеанса оставалось время.

― Только в апреле небо бывает таким пронзительно синим, ― сказал Иван Васильевич. Он сорвал с дерева набухшую почку, раздавил ее пальцами, поднес к носу. ― Голова кружится, такой запах! Хотите?

Он отломил от ветки еще одну и протянул мне.

Я взяла этот крохотный, еще не созревший зачаток с тем же чувством, с каким берут розу. Размяла пальцами, вдохнула острый пряный аромат.

― Как называется это дерево? ― спросила я.

― Может, липа? Но уж точно не береза! ― засмеялся Иван Васильевич и вдруг задумался. ― Неужели весной немцы снова рванутся к Москве?

Фильм о Сталинградской битве, о нашей победе над немецкой армией, вызвал долгие аплодисменты зрителей. Покричали даже «ура» ― и фронтовикам, и киноработникам, снявшим этот фильм в самом пекле войны, под пулями и осколками. Запомнился кадр, где комья земли, поднятые взрывом, летят прямо в объектив камеры и на мгновенье закрывают его. Жив ли тот оператор?

Затем была художественная лента, не помню уж какая...

Темнело, когда вышли после сеанса на улицу. В неосвещенном городе свет звезд казался особенно ярким, теплый весенний ветерок обвевал наши разгоряченные лица.

― Пойдемте к вашему дому по набережной, а затем через Красную площадь выйдем на Горького, ― предложил Иван Васильевич.

Я, конечно, согласилась: чем длиннее путь, тем больше времени с ним! Шли, почти не разговаривая, наслаждаясь близостью, чудесным вечером... Подошли к подъезду моего дома, и он сказал:

― Так не хочется расставаться. Может быть, разрешите зайти к вам, взглянуть, как живете?

Радость обожгла меня.

― Конечно, заходите, но живу, предупреждаю, неважно. Комнатушка маленькая! Но уж какая есть.

Поднялись на четвертый этаж; я тихо открыла входную дверь, мы быстро прошли переднюю, и, не зажигая света, на ощупь, я повернула ключ в замке. К счастью, никого не встретили ― не дай боже попасть к нашим соседкам на язык!

Прошло уже немало времени с нашего обеда, и я, понимая это, помчалась на кухню, поставила на газ чайник, а вернувшись, стала готовить закуску. Иван Васильевич, ничего не говоря, с какой-то милой улыбкой наблюдал за моими хлопотами, потом рассматривал уцелевшие книги. И вдруг сел за пианино:

― Можно поиграть?

― Да, конечно, еще не поздно! Только негромко.

Он сыграл «Амурские волны», «Молчи, грусть, молчи».

― Вы учились?

― Нет, я самоучка. Играл на баяне, на скрипке, на гитаре, мандолине, и немного бренчу на пианино.

― Какой же вы молодец! Самоучкой и на стольких инструментах! Почему же не посвятили себя музыке?

― К сожалению, всегда не хватало времени, чтобы заняться музыкой всерьез. Физика, знаете ли... ― Иван Васильевич улыбнулся, ― девица очень ревнивая!

Мы болтали, легко переходя от одной темы к другой, как вдруг он, взглянув на часы, ахнул. Комендантский час, оказывается, давно наступил.

― Ну, ничего, как-нибудь проберусь на Никитскую, ― заторопился Иван Васильевич, хватая шинель.

― Ну, зачем же рисковать, у Никитских ворот всегда стоит патруль, а другого пути нет, ― остановила я его.

― Но... как же мы будем? ― он в недоумении окинул взглядом узкую, длинную комнату, заставленную мебелью так, что пройти можно было только одному человеку.

― Не бойтесь, ― нашлась я. ― Можно просто посидеть, поболтать до утра, а если не выдержим ― разложим тахту. Когда возвращалась из эвакуации, пришлось приютить ехавших со мной в поезде солдат. На вокзале была давка, им до утра некуда было деться, и моя тахта, представьте себе, приютила всех четверых! А я переночевала у соседки. Можно сделать и так!