Валерий Михайлов - Михаил Лермонтов. Один меж небом и землей

Это земная – но и надмирная песнь.

Какая печаль отрешенности, но и завораживающая полнота чувства жизни! Какая всеохватность напоенного любовью бытия! Тут сказано несказ а нное про вечную жизнь, которою живет человеческая душа на земле. Тут все земное смыкается с небесным и растворяется в нем, душа соединяется с духом, земля переходит в небо – а небо в землю.

Казалось бы, это просто желание: не умереть с кончиной, а «забыться и заснуть». Но желание это настолько чудесно и так исполнено жизнью, ее голосом, пением, любовью, вечнозеленым шумом, что невольно проникаешься волшебной очарованностью, убеждением: только такое и должно ожидать тебя там – даже если оно и невозможно.

«…Пушкин не знал этой тайны существенно новых слов, новых движений сердца и отсюда «новых ритмов», – писал Василий Розанов.

Чрезвычайно точное определение невыразимого – тайна существенно новых слов …

В их тончайшей ткани будто бы живет душа Лермонтова, с его новыми движениями сердца , пробуждающего новые ритмы .

«Мы упомянули о смерти, – продолжает философ. – Вот еще точка расхождения с Пушкиным (и родственности – Толстому, Достоевскому, Гоголю). Идея «смерти» как «небытия» у него отсутствует.

Слова Гамлета:

в нем были живым веруемым ощущением. Смерть только открывает для него «новый мир», с ласками и очарованиями почти здешнего…»

И далее Розанов объясняет суть «расхождения» Лермонтова и Пушкина:

«У Пушкина есть аналогичная тема, но какая разница:

Природа у Пушкина существенно минеральна; у Лермонтова она существенно жизненна. У Пушкина «около могилы» играет иная, чужая жизнь: сам он не живет более, слившись как атом, как «персть» с «равнодушною природой»; а «равнодушие» самой природы вытекает из того именно, что в ней эта «персть», эта «красная глина» преобладает над «дыханием Божиим». Осеннее чувство – ощущение и концепция осени, почти зимы; у Лермонтова – концепция и живое ощущение весны, «дрожание сил», взламывающих вешний лед, бегущих веселыми, шумными ручейками. Тут мы опять входим в идеи «гармонии», «я вижу Бога»…»

Тончайший анализ состояния Лермонтова, выраженного в этом стихотворении, сделал Василий Ключевский. Приведя строки Лермонтова

он пишет:

«Усилиями сердца можно усладить и горечь обманутых надежд… Человек, переживший опустошение своей нравственной жизни, не умея вновь населить ее, старается наполнить ее печалью об этом запустении, чтобы каким-нибудь стимулом поддержать в себе падающую энергию. Никто из нас никогда не забудет одной из последних пьес Лермонтова, которая всегда останется единственной по неподражаемому сочетанию энергического чувства жизни с глубокою, скрытою грустью – пьесы, которая своим стихом почти освобождает композитора от труда подбирать мотивы и звуки при ее переложении на ноты: это – стихотворение «Выхожу один я на дорогу…» Трудно найти в поэзии более поэтическое изображение духа, утратившего все, чем возбуждалась его деятельность, но сохранившего жажду самой деятельности, одной деятельности, простой, беспредметной. Не уцелело ни надежд, ни даже сожалений; усталая душа ищет только покоя, но не мертвого; в вечном сне ей хотелось бы сохранить биение сердца и восприимчивость любимых внешних впечатлений. Грусть и есть такое состояние чувства, когда оно, утратив свой предмет, но сохранив свою энергию и оттого страдая, не ищет нового предмета и не только примиряется с утратой, но и находит себе пищу в самом этом страдании. Примирение достигается мыслью о неизбежности утраты и внутренним удовлетворением, какое доставляет стойкое чувство. В этом моменте грусть встречается и расходится с радостью: последняя есть чувство удовольствия от достижения желаемого; первая есть ощущение удовольствия от мысли, что необходимо лишение и что его должно перенести. Итак, источник грусти – не торжество нелепой действительности над разумом и не протест последнего против первой, а торжество печального сердца над своею печалью, примиряющее с грустной действительностью. Такова, по крайней мере, грусть в поэтической обработке Лермонтова».

Виссарион Белинский относил это, по сути итоговое в лирике поэта стихотворение, где «все лермонтовское», к числу избраннейших.

Запечатлев «лирическое настоящее» – мгновение, душевное состояние, настроение, «Выхожу один я на дорогу…», по замечанию филолога И.Роднянской, «тем не менее сплошь состоит из высокозначимых в лермонтовском мире эмблематичных слов, каждое из которых имеет долгую и изменчивую поэтическую историю». Это: «путь» и «пустыня» (странничество), «сладкий голос» (песня), «темный дуб» (один из образов блаженства) и т. д. А «голубое сиянье»! Оно своим происхождением – из «пространств синего эфира» (поэма «Демон»).

Одна из самых поразительных строк Лермонтова:

Это сиянье голубое впервые воочию увидел из иллюминатора космического корабля Юрий Гагарин, взлетевший над землей в апреле 1961 года… – через сто двадцать лет, как оно открылось духовному взору Лермонтова. Поэт обладал объемным, земным и космическим зрением – и разом видел и землю и небо, и кремнистый путь в пустыне и звезды, говорящие друг с другом.

И.Роднянская пишет, что все эти прежние смысловые моменты лермонтовской лирики вступают в стихотворении «Выхожу один я на дорогу…» в новое трепетно-сложное соотношение : это – «тончайшая душевная вибрация, совмещающая восторг перед мирозданием с отчужденностью от него, печальную безнадежность с надеждой на сладостное чудо».

Стихотворение «Выхожу один я на дорогу…» вспоминает и Константин Леонтьев. Рассказывая в «Письмах с Афона» о своей монастырской жизни, он пишет: «Есть у Лермонтова одно стихотворение, которое ты сама, я знаю, любишь… В нем надо изменить одну лишь строку (и, мне кажется, он сам изменил бы ее со временем, если бы был жив), и тогда оно прекрасно выразит состояние моей души теперь. Без этого изменения, сознаюсь тебе, оно теперь было бы мне противно, ибо напомнило бы мне все то, о чем я так рад забыть: