Валерий Михайлов - Михаил Лермонтов. Один меж небом и землей

Это вечное противостояние поэт – толпа получило новое – и неожиданное – развитие в стихотворении «Не верь себе» (1839). Теперь Лермонтов доводит дело до крайности: толпа , в которой незримо присутствует и сам автор – именно он задает тон разговора, пронизанный иронией, горечью и презрением, – ставит под сомнение само слово поэта . Если в стихотворении «Поэт» суровому испытанию подвергся его пророческий дар, то в «Не верь себе» еще жестче испытывается самое сокровенное в певце – его лирическое начало.

В эпиграфе из О.Барбье: «Какое мне , в конце концов, дело до грубого крика всех этих горланящих шарлатанов, торговцев пафосом, мастеров напыщенности и всех плясунов, танцующих на фразе?» (в дословном переводе с французского) – Лермонтов меняет одно слово: «Какое нам … дело?..», то бишь вводит в стихотворение это самое мы – толпу как судию сокровеннейшей, лирической души поэта.

Самое поразительное, вдохновенье этот судия определяет теми же словами («тяжелый бред души твоей больной»), какими Лермонтов охарактеризовал свою поэму «Демон» в посвящении Варваре Лопухиной (третья редакция), – и, хоть это посвящение тогда никому не было известно (да и поэт имел привычку заимствовать у самого себя, из рукописей те или иные строки, а то и строфы), это значит только одно: Лермонтов напрямую относил сказанное и к самому себе. Кроме того, он сильно сомневается в способности поэтического слова вполне передать всю силу и глубину выражаемого чувства («Стихом размеренным и словом ледяным / Не передашь ты их значенья». – Размеренное не может вместить безмерное , то, что на душе, а ледяное – не выразит, как ни старайся, пламя ).

Не то ли самое, только в более пристойном, гармоническом виде, впоследствии выразил Федор Тютчев в «Silentium» («Молчи, скрывайся и таи / И чувства, и мечты свои… Мысль изреченная есть ложь»)?.. Здесь – о печальном уделе поэта, что вечно стремится объять необъятное, воплотить – вполне не воплощаемое, сказать несказанное, – здесь – об ограниченности человеческого слова, о его пределах – перед беспредельностью души, чувства и мысли, здесь – о слове перед ликом Слова.

Зрелому Лермонтову кажется постыдным – носиться только с самим собою , со своими печалями и бедами; он с потрясающей, непреходящей остротой ощущает трагедию всех , самое трагичность жизни, и только что не призывает к полному безмолвию; но любой мало-мальски лживый звук уже вызывает в нем непреодолимое отвращение и горечь. – Это – высочайшая требовательность к искусству, предупреждение всем литераторам , и – самому себе.

Из современников поэта лишь Виссарион Белинский почуял силу и глубину этого стихотворения, справедливо включив его в «триумвират» – вместе с «Думой» и «Поэтом». Критик заметил, что в «Не верь себе» Лермонтов указывает тайну истинного вдохновения, «открывая источник ложного».

Куда как глубже проник взор Вячеслава Иванова:

«В другие времена Лермонтов стал бы провидцем, или гадальщиком, или одним из тех поэтов-пророков, чьей власти над толпой он завидовал. Они, верные, по его мнению, своему истинному предназначению, еще не торговали своими внутренними муками и восторгами, выставляя их на потеху равнодушной и рассеянной толпе. Современный поэт обречен на компромиссы и умолчания, ему недостижимо созвучие слагаемых им песен с голосами, наполняющими его душу, оракулами темными и невнятными вдохновляющего их божества: посмел бы он привести на пошлый пир свою высокую, неистовую, обуянную силой бога подругу? Чернь аплодирует или освистывает поэта, как комедианта; печальное ремесло! Лучше расточить жизнь в беспечных делах, растратить в низменных усладах, опрокинуть в один миг отравленный кубок! Разгневанный романтик бросает в лицо светской черни «железный стих, облитый горечью и злостью»: facit indignato versum (негодование рождает стих).

Ему в голову не приходит, что поэту, каким прорицал его ясный гений Пушкина, после эпохи древних поэтов-пророков дано новое призвание, иное, не менее священное, более любимое музами, и это призвание – искусство. Знаменательно, однако, что русский неоромантик первых десятилетий ХХ в., Александр Блок, называет «адом искусства» судьбу вдовствующего поэта-провидца, обреченного после того, как замолкли откровения первых дней, отражать в своих произведениях disjecta membra (разрозненные члены) мира, сорвавшегося с петель и расколовшегося, многоцветного, но потерявшего единство и высший смысл».

Конечно, толкование Вяч. Иванова навеяно не в малой степени судьбой предка Лермонтова – Фомы Рифмача, но почему философу, при всем его уме, не пришло в голову , что Лермонтову, может быть, недостаточно того, что прорицал Пушкин как новое призвание поэта, недостаточно только искусства ? Ведь это так просто представить: Пушкину, с его ангелом Радости, было достаточно, а Лермонтову, с его ангелом Печали, – нет. Лермонтову, в отличие от Пушкина, мало было только земного . Ал. Блок, с его «адом искусства», гораздо ближе к тому, что испытывал Лермонтов (однако у Лермонтова, конечно, был не только этот ад , но и рай ).