Валерий Михайлов - Михаил Лермонтов. Один меж небом и землей

Иначе почему бы уже более полутора веков так волнуют нас совершенно, казалось бы, простые, непритязательные слова – и эта неизбывной трогательности картина:

Глаз видит сущее – и глубиной прапамяти, безошибочно выделяя ему привычное, родное , много раз виденное твоими предками, да они словно бы и смотрят вместе с тобою, через тебя:

Музыка этого стихотворения прихотлива, изменчива, раздольна и неожиданна, как русская песня.

Народная наша песня ведь как?.. начинается с пасмурного денька, с грусти-печали или непроходимой тоски и потихоньку-помаленьку расходится, красно солнышко промелькивает в тучах и потом все чаще пробивается и уже вовсю греет, печет… а песня из тягучей, заунывной бойчеет, веселеет и вот уже жарит ярой, безоглядной пляской.

Так и эта странная любовь у Лермонтова начинается с мрачного отрицания, казалось бы, несокрушимых, властно внушенных сознанию истин – и тут, отбросив их как ненужное, холодное, не сроднившееся с сердцем, его чувство воспаряет высоко, и взору открывается действительно любимое, необъяснимо влекущее, природное и родное. Жаль-любовь затепливает душу, когда глаза видят в ночной тьме дрожащие огни печальных деревень и вдруг согревается сердце изнутри – и уже горит, – и память выхватывает из своих глубин самое дорогое, без чего тебя, живого, любящего, горячего (а не холодного или тепло-хладного рассудком), никогда бы не было на свете: дымок спаленной жнивы (хлеб собран!), ночующий обоз (мужики по делам едут), чету белеющих берез (чистую русскую красоту природы). И новый взлет горячего сыновнего чувства к отчизне – отрада , неожиданно открывшаяся радость, что изба крепка и крыта (довольство в доме!), окно с резными ставнями (залюбуешься!). И – праздник, обычный деревенский праздник, простое веселье (быть может, по окончании жатвы), пляска с топаньем и свистом … а коль скоро под говор (не брань, не крики) пьяных мужичков , так значит все слава Богу, лад в жизни.

Итак, медленная музыка сумрачного отторжения сменяется вольным, раздольным распевом при виде родных просторов; далее волнующая элегическая песнь, где любовь сливается с состраданием; и наконец отрадно и радостно звучит простая песня человеческой души, в которой все самое близкое сердцу: и жизнь, и быт, и труд, и красота земли, и какой ни есть праздник.

Где же еще недавно звучавшая в стихах разочарованность во всем на свете, досада, презрение, мировая скорбь? Где все то, что называется учеными людьми «романтизм», «байронизм», «демонизм»?..

Все вроде просто в стихах «Родины» – но это высокая простота действительной русской жизни и русской души.

Чем же странна эта любовь? – Разве что горячим, утаенным до поры до времени чувством родного – народного .

И кому странна эта любовь? – Не тем ли, кто живет рассудком, а не сердцем…

А разве можно любить отчизну лишь мысленно, отвлеченно, без сердечного участия? – словно бы спрашивает кого-то Лермонтов. Он-то понял про себя самого, что так любить невозможно.

И еще… о чем, вполне вероятно, и не думал поэт, но за него сказало само слово: странная любовь – любовь странника . (В старину чаще и называли странников – странными людьми .)

А русский странник – мужичок, да мало ли кто – всегда шел к Богу.

4

Пушкинский дух «Родины» почуял еще Белинский.

Его впечатление – восторг: «…аллах-керим, что за вещь…»

И.Андронников напрямую связывал это стихотворение с отрывком из «Путешествия Онегина»:

Да, связь очевидна, но… какая сложная, противоречивая, горячая, чистая и всеохватывающая музыка звучит в лермонтовском шедевре – и какой в общем-то простенький житейский напев слышен в пушкинской строфе.

Или, если брать для подспорья в сравнении живопись: какая широкая, напоенная пророческим в и дением картина у Лермонтова – а набросок у Пушкина, он ведь сугубо личный, бытовой, домашний, теплый, человечный…

Впрочем, оно и понятно: у одного цельное произведение, у другого – лишь отрывок из романа .

Происхождение «Родины» «ведут» еще от стихотворения А.Хомякова «Отчизна» (1839)…

Не суть важно, от кого оттолкнулся Лермонтов, – главное, что получилось.

Размахом, широтой, полнозвучием, проникновенностью лермонтовская «Родина» неизмеримо превосходит, так сказать, исходный материал. Дух поэта словно бы взлетает в небеса, но при этом остается на земле и навеки сродняется с нею…

Николай Добролюбов в статье «О степени участия народности в развитии русской литературы» (1858) писал, что Лермонтов «…обладал, конечно, громадным талантом и, умевши рано постичь недостатки современного общества, умел понять и то, что спасение от этого ложного пути находится только в народе. Доказательством служит его удивительное стихотворение «Родина», в котором он… понимает любовь к отечеству истинно, свято и разумно».

(Сквозь непременный туман политики и социологии у критика все-таки пробилось под конец красно солнышко , да и слово «свято» вдруг припомнилось «революционному демократу» – сыну священника.)

Лев Толстой ценил «Родину» столь же высоко, как «Бородино», «Валерик», «Завещание» («Наедине с тобою, брат…»).

Вячеслав Иванов заметил по поводу этого стихотворения, что любовь Лермонтова к родине «напряженна, строга, прозорлива»:

«Сам он в своих меланхолических размышлениях называет ее «Странной». Ему свойственно различать в основе каждой душевной привязанности катулловскую дихотомию: odi et amo (ненавижу и люблю). Никакой силе свыше, никакой власти он не подчинялся без долгого и упорного борения. В своих сердечных переживаниях на смену влюбленному мечтателю тотчас является беспощадный наблюдатель обнаженной и ничем не прикрашенной действительности… «Странная» любовь к родине также полна противоречий, отражающих – и это их положительная сторона – противоречивые порывы русского характера и русской судьбы…»