Николай Свешников - Воспоминания пропащего человека

С переходом во второй уездный класс я стал учиться хуже, во-первых, потому, что за моим ученьем уже некому было следить, во-вторых, потому, что мне уже не покупали нужных в этом классе учебников; по некоторым предметам я мог прочитывать урок только в классе, взяв книгу у кого-нибудь из товарищей.

Так прошло более полутора года: я уже перешел в третий уездный класс и, с горем пополам, доучивался, делая успехи только в арифметике, и смело могу сказать, что самые трудные задачи по этому предмету никто из моих товарищей не мог так скоро и верно решать, как я.

Отец в это время сдал более половины дома внаймы на десять лет одному нашему родственнику, имевшему пряничную и саечную торговлю, за сто шестнадцать рублей. И эта ничтожная сумма частью была засчитана за старый долг отца, частью рассрочена на несколько лет. Эта разорительная сделка, тяготившая нас много лет, была устроена отцом, как он сам выражался, с пьяных глаз и под влиянием неотразимой нужды.

Впрочем, я должен сознаться, что эта сделка мне тогда нравилась, потому что, вследствие переселения новых жильцов, в нижнем этаже нашего дома, состоявшем из двух небольших и низеньких комнат, устроился пряничный и саечный курень; а я, будучи небольшой охотник до детских игр и гулянья, все свободное от ученья время проводил там, пособляя работать пряники, крендели и сайки, где и бывал сыт. Бедность наша в то время так была велика, что сестра иногда потаскивала из куреня муку и потихоньку пекла пресное пекиво.

В феврале 1851 года у нас состоялось две свадьбы: сначала выдали сестру, а потом женился отец. Свадьбы эти могли состояться только вследствие помощи наших родственников, которые жертвовали вещами и деньгами, кто сколько мог, на приданое сестре и на свадьбу отца.

Новая хозяйка нашего дома, мачеха, как более опытная, повела хозяйство несколько лучше, чем оно велось при сестре. Притом, имея хороший характер, она своим влиянием на отца заставила его несколько образумиться, он перестал пьянствовать, поусерднее принялся за дело, и жизнь наша до некоторой степени поправилась; мы не голодали уже так, как это случалось во время его вдовства.

Вначале мачеха хотя и не обижала меня, но все-таки не так любила, как младшую мою сестру: она часто насмехалась надо мною, называя меня тюфяком, толстомясым и наседкою, потому что я действительно был не похож на моих сверстников: в зимнее время, исключая школы, я почти совсем не выходил на улицу и все время проводил или в курене, или сидел на лежанке, поджав под себя ноги, за какою-нибудь книгою.

В июне того же года я кончил курс уездного училища, а через девять месяцев меня решили отправить в Петербург.

В марте 1852 года начались мои сборы в Петербург. Сшили мне, помню, суконный тулуп, казинетовую сибирку [33] Верхняя одежда в виде короткого кафтана в талию со сборками, сшитая из казинета — полушерстяной ткани. , сапоги и несколько пар белья. Отец, уезжая на ярмарку, благословил меня кипарисным распятием и наделил какою-то серебряною монетою на дорогу. Накануне отъезда я пошел прощаться с родственниками, которые также давали мне по несколько копеек на дорогу, а дедушка Василий из своей кассы, т. е. описанного раньше стола, отсчитал мне двадцать пять серебряных пятачков и приказал, чтобы этих денег хватило на всю дорогу до Питера. Наконец, 17 марта, мачеха накупила мне на дорогу саек, баранок и неизбежное дорожное лакомство, покупаемое тогда всем вообще отправляющимся в Петербург мальчикам, — берестяной бурак [34] Цилиндрический сосуд из бересты с деревянными дном и крышкой. с красным медом, благословила меня хлебом-солью и отправила r Петербург на протяжных, проводив сама далеко за город.

Расставаясь первый раз с родиной, я не особенно грустил по ней, во-первых, потому, что, по рассказам всех наших родственников и знакомых, Петербург представлялся мне каким-то золотым царством, где люди не живут, а блаженствуют; у меня не было и в мыслях, что там могут существовать нужда, бедность и горе, так как об этом мне никто не рассказывал, а говорили только, что там и нищие никогда не бывают без белого хлеба и без чаю или кофе, которых в нашем городе далеко не всем жителям, как я знал, приходилось видеть и в праздники, а во-вторых, потому, что на родине я уже мало был к кому привязан: старшая сестра, выйдя замуж, уже более года жила с мужем в Петербурге, и я рассчитывал, что буду видеться с нею.

Извозчик, взявшийся доставить меня и еще одного мальчика, моего товарища по школе, в Петербург, был наш угличским купец. Он был собственно лодочник, имел две лодки, так называемые тихвинки, и занимался перевозкою на них разного груза с реки Свири до Петербурга. Он ездил туда ежегодно весною на своей лошади, что и называлось тогда «на протяжных», т. е. на бессменных.

От Вышнего Волочка мы должны были ехать по шоссе, и тут нам пришлось вследствие начавшегося теплого времени оставить сани и купить телегу, что и задержало нас на два дня, в которые я бродил по городу и особенно любовался рекою Цной, которая там выложена гранитом. Дальнейшее наше путешествие до Петербурга не представляло ничего интересного; останавливались мы в разных селах и городах лишь на столько времени, чтобы накормить лошадь и самим отдохнуть. Только в Новгороде, в страстную субботу, мне пришлось побывать в Софийском соборе и в первый раз увидеть архиерейское богослужение. Останавливаясь на постоялых дворах на ночлег или днем, для отдыха лошади, мы пили чай или обедали, за что и платили, за обед копеек пятнадцать, а за чай копеек шесть или семь.

Наконец, 3 апреля, в среду на Пасхе, прибыли мы в Петербург и остановились на Калашниковой пристани. Харлампий Алексеевич, так звали нашего извозчика, в тот же день повел меня к сестре. Муж моей сестры был мясник и торговал на Сенной площади в так называемых номерах, то есть деревянных ларях, сдававшихся от города на каждые полгода, а квартировали они в Спасском переулке. Впрочем, приезд мой был не особенно вовремя: зять в то время попал в какие-то неприятности по торговле и должен был скрываться, вследствие чего я и застал только одну сестру, а о зяте она сказала, что он уехал в Финляндию. Но дня через два она повела меня в гости к нашим землякам, и там я увидел зятя, скрывавшегося от розысков полиции на антресолях. Еще через день мои родные переехали на Черную речку, летнее место торгов моего зятя, а меня, в понедельник на Фоминой неделе, по рекомендации земляка отдали в мальчики в фуражечный ларь на Апраксином дворе.

Слыша раньше рассказы только о великолепии и богатстве Петербурга, я не мог себе представить, чтобы в Петербурге существовал такой рынок, каков был в то время Апраксин двор. Грязные, маленькие ларьки, сколоченные вплотную один с другим, с самыми узенькими проходами между ними, казались мне скорее какими-то клетками, нежели настоящими торговыми лавками. Я, мечтавший, при отправлении в Петербург, попасть в какой-нибудь богатый магазин в Гостином дворе или на Невском проспекте, и воображавший, что буду жить в хорошей и чистой квартире, горько разочаровался, когда очутился в маленькой фуражечной лавчонке и в квартире, помещавшейся буквально на чердаке одного из больших апраксинских домов. Хотя хозяин мой был человек далеко не бедный — у него было три фуражечных ларя [35] Ларь — ларек, торговая палатка. и кладовая с суровским товаром [36] Суровский товар — сотканная, но не подвергнутая отбелке материя, а также изделия из этой материи. , — жил, можно сказать, очень серо. Притом же хозяин и некоторые приказчики были староверы, и я, с детства еще наученный родными смотреть на них, как на отступников православной церкви, их невзлюбил. Все это вместе, и мизерность лавки, и мелочность самой торговли, и серенькая жизнь на квартире, до того мне не нравились, что я неохотно принимался за каждое дело; я или отнекивался от дела неуменьем, или делал вид, что не замечал его. Главное дело, лежавшее на моей обязанности по лавке, было зазыванье и затаскиванье покупателей, но я так был несмел, что никак не мог к этому привыкнуть. Отчего, не могу уже теперь объяснить, но только помню, что мне было как-то стыдно очень нахваливать свой товар и навязываться с ним, а когда я видел, что покупателя нужно было насильно тащить от других в свою лавку, то я, большей частью, если этого не видел хозяин или приказчики, отходил от него и делал вид, будто не приметил его; за это, конечно, мне несколько раз перепадали внушительные крепкие слова, тумаки и потасовки, но и этот способ исправления на меня мало действовал, и я все-таки оставался плохим мастером по части зазыванья. К тому же, по рекомендации одного московского фабриканта, комиссии которого мой хозяин исполнял, был прислан вслед за мной еще мальчик, вследствие чего через пять недель мне отказали.