Дмитрий Петров-Бирюк - История моей юности

— Понял, — буркнул я угрюмо. — Не опоздаю.

— Разве ж так хозяину отвечают? — сказал мне старший приказчик, старик лет шестидесяти. — Надо быть учтивым, вежливым.

— Невежа! — сказал купец. — Ленька, как надо ответить?

— Не извольте беспокоиться, Павел Николаевич, — тоненько пропел мальчишка, — не запоздаю. Приду ровно к семи часам утра.

Сказав это, Ленька с превосходством взглянул на меня, как бы говоря своим взглядом: «Эх ты, размазня, вот как надо!»

— Ну, так-как надо сказать? — строго спросил у меня Чагов.

Я был упрямый мальчишка. В другой раз он черта с два бы от меня чего добился. Но сейчас я шел на все, лишь бы скорее отделаться от хозяина с его лавкой и керосином, от Леньки, от всех. Кривя душой, я даже слаще, чем Ленька, угодливо пропищал:

— Не извольте беспокоиться, Павел Николаевич. Завтра я чуть свет приду сюда.

— Хе-хе!.. — удовлетворенно засмеялся лавочник. — Это ты уж того, переборщил… Ну, ладно, прощайте!

Только этого я и ждал. Как стрела понесся я домой. Жили мы с отцом в это время уже не у Юриных, а снимали комнату неподалеку от них.

— Ну как? — встретил меня отец. — Понравилось?

— Очень, — сказал я угрюмо.

— Я же говорил, что понравится, — оживленно заговорил отец. — Пойдет у тебя дело на лад. Ей-богу, пойдет.

Потом отец куда-то ненадолго вышел из комнаты. В одно мгновение я разыскал под кроватью свои заржавленные коньки, сунул их и кусок хлеба в сумку…

Отец разбудил меня еще до рассвета.

— Вставай, Саша, — сказал он. — Уже шесть часов… Вставай и умывайся… Да садись завтракать.

Когда я сидел уже за столом, отец сказал мне:

— Может, тебе и не понравится возиться с керосином, но это недолго. Все-таки, я думаю, весной мы с тобой уедем в станицу. Но поработать в лавке тебе надо, потому как навык будет, да и вообще, что тебе бездельничать-то?

Я молча слушал отца…

Позавтракав, я схватил приготовленную с вечера сумку с хлебом и коньками и побежал на Хопер. Он протекал верстах в трех от станицы.

Наступал мутный рассвет. Над рекой на яру в задумчивом оцепенении, словно завороженные, стояли покрытые инеем молчаливые дубы, тополи, клены, ясени. Посреди реки, прямо на льду, сосредоточенно глядя в лунки, сидели несколько ранних рыбаков.

Пристроив к сапогам коньки, я двинулся вверх по течению реки. Лед был скользкий и блестящий, как стекло. Бежать по нему было одно удовольствие. Река извивалась змеею… Мимо мелькали коричнево-желтые крутояры. С них, как будто с любопытством глядя на реку, интересуясь, что там делается, свешивались верхушки кустарников.

Еще издали завидя меня, не иначе как злословя на мой счет, взбалмошно начинали стрекотать болтливые сороки…

Я мчался уже часа два-три. Спина моя взмокла, по разгоряченному лицу струился пот. Я снимал шапку и подставлял потную голову ветру, и он ласково теребил мои волосы. Хотелось пить. По сторонам изредка мелькали синие полыньи. Я мог бы прилечь к краю и напиться, но боялся простудиться. В прибрежных кустарниках в снегу, как на кусках ваты, пятнами крови краснели тяжелые гроздья калины. По моим расчетам, я пробежал уже около тридцати верст. Казалось, давно бы должен был показаться Машин хутор. Ведь по прямой дороге до него всего только семнадцать верст. А я, наверно, и полпути еще не проделал.

Хопер сделал крутой изгиб влево, и передо мной вдруг предстало десятка два столпившихся на обрывистом берегу казачьих куреней. Из труб их поднимались тусклые клубы дыма.

Что это за хутор? Как бы узнать здесь, далеко ли до Машиного хутора?

На мое счастье, посередине реки я увидел древнего старика, удившего в лунке рыбу.

— Дедушка, — подъехав к нему, спросил я, — это какой хутор?

Старик поднял на меня свои выцветшие, затуманенные глаза.

— Это не хутор, — сказал он, шамкая беззубым ртом, — а станица Добринская… А ты откель, детина, будешь-то?

— Из Урюпинской.

— Да ну?! — вытаращил на меня глаза старик и с необычной для его лет живостью вскочил на ноги. — Да ты что, ай дьяволенок, а? Хи-хи-хи!.. Очумел, что ль?.. Неужто из Урюпинской на коньках притилюпал, а?

— На коньках, дедушка.

— Вот холера те забодай, — смеялся старик, оглядывая меня. — Прям, истинный господь, дьяволенок. Чудеса!.. Ведь это, почитай, ежели по Хопру ехать, так верстов, должно, сорок будет… Тебе куда ж надоть-то?

— А я к сестре еду, на хутор… — Я назвал, куда мне надо.?

— Ого-го! — всплеснул руками старик. — Это ажно к сатане на кулички… Это далече тебе… Верстов, должно, двадцать пять с гаком отмахать надобно. Докатишься, а?..

— Ну а чего ж, конечно, — сказал я.

— Ну, и чертушка ж ты, сукин сын, — доброжелательно похлопал меня голицей по спине старик. — Одним словом, молодчага!.. Ну, дуй!.. Господь тебя благослови. К вечеру доберешься. А ну катись — погляжу на тебя.

Я распрощался с веселым дедом и, желая показать ему свое молодечество, лихо разогнался и, как вихрь, исчез за поворотом реки.

Но я все-таки порядочно утомился и чувствовал огромную усталость во всем теле.

Теперь я бежал тише, чаще отдыхая. За дорогу я очень проголодался и, съев весь свой хлеб, даже не почувствовал, что утолил голод..

На сугробы легли фиолетовые сумеречные тени. Скоро завечереет, а до конца пути еще далеко. Ноги налились свинцовой тяжестью, и я еле передвигал ими.

С лесистого яра вдруг грохнул выстрел, у меня с испугу все внутри дрогнуло. Эхо долго рокотало по лесу, постепенно затихая где-то вдалеке. Затем снова прогрохотали один за другим два выстрела. И оттуда, где только что стреляли, на лед стремглав выскочил ошалевший от страха заяц. Прижимая уши и скользя по льду, он бежал в мою сторону. Но вдруг, завидя меня, он круто шарахнулся назад и запрыгал вдоль берега. Свернув, я помчался за ним. На льду, как горошины, алели капельки крови. Видимо, заяц был ранен…

— А-яй-яй! — вопил я пронзительно, несясь за косым. — Держи его!.. Держи!..

Азарт был до того велик, что я забыл обо всем на свете — и об усталости, и о голоде, и об осторожности. Единственным моим желанием было сейчас поймать зайца. Я уже нагонял его. Вот-вот я нагнусь и схвачу его за длинные уши.

Впереди мне почудилось что-то подозрительное, как будто распласталась синяя полынья, слегка подернутая ледком и запорошенная снегом. Вообще-то таких замаскированных полыней по пути мне попадалось немало. Я научился их распознавать.

Но сейчас я плохо соображал. Мне мерещился только заяц.

— Держи его! — истошным голосом крикнул я.

В это мгновение я услышал предостерегающий крик. Но… было поздно. Подо мной треснул лед, и я провалился в полынью.

Пришел я в сознание уже у Маши на горячей печке.

Охотник, казак с Сатраковского хутора, успел ухватить меня за шиворот и вытащить из полыньи. На счастье мое, казак этот был родственником Георгия, гулял на Машиной свадьбе. Он узнал меня и привез к Маше.