Дмитрий Петров-Бирюк - История моей юности

Заметив, что его слова произвели на меня удручающее впечатление, староста усмехнулся.

— А ты не расстраивайся… Все умрем. А не умрем, так будем жить.

Я присел у параши. Но сидеть около нее было мутарно. К ней все время подходили за нуждой…

Наступил вечер. Пришел надзиратель и зажег маленькую лампочку. Арестанты, укладываясь спать, затихли. На нарах кто-то начал рассказывать сказку. Я прикорнул у параши и заснул…

На рассвете кто-то громко запел:

Я недоумевающе поднял голову. Свесив босые ноги с нар, наш староста пел, будя своим пением камеру:

Вокруг старосты сгруппировались несколько парней. Они подхватили песню:.

Парни все были молодые, но страшно грязные, взъерошенные, небритые. Одеты в тюремные отрепья. Но сколько в их глазах было жизни, юного задора! С каким лукавством они пели озорную песню!

Я почувствовал, что под рубахой у меня что-то лазит. Я снял ее, чтоб посмотреть. Боже мой, какой ужас!.. Она вся была усыпана крупными вшами. С яростью принялся я их уничтожать.

Ко мне подошел маленький человечек, обросший мягкой, еще юношеской бородкой.

— Зачем вы их бьете? — усмехнулся он. — Ведь все равно всех не перебьете… Тут их миллионы. Посмотрите, — отвернул он полу своей серой арестантской куртки.

Я обомлел от ужаса: вся пола, словно бисером, была покрыта крупными вшами.

— Страшно, а? — засмеялся арестант. — Чего бояться-то? У вас столько же будет. Привыкнете… Вас-то, может быть, первое время они и будут беспокоить, а мы уже привыкли к ним… Они нас не кусают потому, что кусать-то нечего: крови нет… Кожа одна и та высохшая.

Я вглядывался в арестанта, и в его облике мне чудилось что-то знакомое. Казалось, что с этим человеком я где-то встречался.

— Вы тоже москвич? — спросил я у него.

— Да, москвич. Рабочий-трамвайщик. Зовут меня… Колей… Коля Бармин… Тоже под Фирсовым хутором в плен попал.

— Так мы же с вами знакомы! — воскликнул я, протягивая ему руку. Бармин с изумлением посмотрел ка меня.

— Где же мы с вами встречались?..

— А помните окопы у Бугровского хутора?.. Вы нас сменяли тогда.

— Ох ты! — воскликнул пленник. — Вот так встреча! Не дай бог так встречаться.

Днем дежурные арестанты принесли фунтовые пайки черного, как кизяки, смешанного с отрубями хлеба. Староста и дежурные распределили хлеб на десятки. В десятках, чтоб никому не было обидно, стали выкрикивать:

— Кому?

Один из арестантов становился спиной к пайкам и отвечал:

— Бармину!

Бармин получал указываемую десятским пайку.

— Кому?

— Иванову.

Таким образом делился хлеб.

Затем в камеру вносили огромный бак с кипятком. Кипяток пили с хлебом и солью.

Хлебные пайки в руках арестантов таяли, как снег. И тот, кто свой хлеб поедал первым, голодными, жадными глазами поглядывал на тех, кто еще только его доедал.

В тюрьме я подружился с молодым казаком Горшковым Петром, уроженцем Котовской станицы. Ему было лет под тридцать. По натуре он был гордым, замкнутым человеком, ни с кем почти в камере не общался. Но ко мне относился почему-то дружелюбно, удостаивая иногда своим вниманием и разговором. Вскоре мне удалось устроиться около него на нарах.

Часто мы беседовали. Сначала Горшков все выспрашивал меня: кто я да откуда, за что посажен… А потом постепенно разоткровенничался со мной и рассказал, как он попал в тюрьму.

— Ты понимаешь, Саша, — говорил он мне. — Думаешь, меня засадил-то кто в тюрьму?.. Да дед же родной, проклятый. Дед!.. Засадил за то, что я большевиков поддерживал, к ним свое сочувствие имел… Еще как только пришел с фронта, так промеж нас такие споры пошли, что ажно чуть ни до драки дело доходило… Я ему доказываю, что большевики хотят добиться хорошей жизни для народа, а он свое: лучше, дескать, царского режима ничего на свете нет. При царе-де жить для него — рай-райский… Вот так каждый день мы с ним и цапались… А потом, как белые начали мобилизовывать казаков, так я сбежал в поле, хибара там у нас есть… Жил там, скрывался… Так дед мой — анчутка старая! — донес на меня. Сцапали меня ночью и засадили в тюрьму… Ну, ежели, господь даст, выберусь отсель, так пристрелю старого кобеля… Истинный господь, пристрелю!..

— Не говори так, — сказал я. — Ведь дед же он тебе…

— Дед, — озлобленно выкрикнул Горшков. — Он-то не пожалел своего внука? А чего мне его жалеть?

Дни в тюрьме тянулись страшно медленно.

Редкую ночь не будил нас лязг замка. Открыв дверь, надзиратель выкрикивал несколько фамилий.

Вызванные прощались с нами и, забрав вещи, уходили. Они не знали, куда шли: то ли их переводят в другую тюрьму, то ли выводят на расстрел. Об этом им объявляли в тюремной канцелярии.

Наступила зима. Мы видели из окошка, как в воздухе, словно бабочки, запорхали крупные снежинки.

Поползли слухи о том, что Красная Армия перешла в решительное наступление и на севере Донщины идут жестокие бои. Несчастные люди радовались этим слухам.

— Красная Армия-то… наступает!

— Наступает, братцы!..

— Не ныне — завтра захватит Урюпинскую.

— Освободит нас…

Все вдруг оказались стратегами. С утра до вечера в камере велись жаркие споры о том, как частям Красной Армии лучше окружить Урюпинскую, чтобы освободить нас из тюрьмы…

Однажды ночью я долго не мог заснуть. Было невыносимо душно. Я приподнялся и подвинулся ближе к форточке. Вдруг мой слух уловил далекий гул. У меня сильно заколотилось сердце. Боясь ошибиться, я снова приник ухом к форточке. И опять далеко-далеко: тук-бах!., тук-бах!.. От волнения у меня сперло дыхание, Я обернулся и на всю камеру закричал радостно:

— Пушки стреляют!

В одно мгновение все были на ногах, словно никто и не ложился спать.

— Что-о?.. Что-о говоришь?.. — тянулись ко мне люди. — Стреляют, а?..

— Приснилось ему, должно, — иронически сказал кто-то.

Но на скептика так негодующе зашикали, что он сейчас же замолк.

Все в напряжении застыли, прислушиваясь к завыванию ветра. Конечно, никто ничего не слышал, но многим действительно казалось, что они слышат, как ухают пушки.

Все ликовали, будто в великий праздник. Люди обнимались, целовались.

Прислушиваясь к далекой канонаде, мы всю ночь не ложились.

Под утро по коридору затопали торопливые шаги. У соседних камер загремели засовы, замки.

— Выходи! — кричали надзиратели. — Живо, выходите!.. Все до одного выходите… Кто не выйдет, того пристрелят!.

— Стало быть, угоняют? — не то с удивлением, не то с огорчением протянул кто-то.

— А ежели мы не выйдем?