Дмитрий Петров-Бирюк - История моей юности

Загромыхал замок и у нашей камеры. Распахнулась широко дверь.

— А ну, выходи все до единого, быстро! — гаркнул надзиратель.

— А, дозвольте у вас узнать, куда? — ласково спросил его один из арестантов.

— Выходи, сволочь, без разговору! — заорал надзиратель. — Выходи, а там увидишь — куда!

Захватив свои мешочки и узелки, мы вышли из камеры.

— Ты от меня не отбивайся, — предупредил меня Горшков.

Во дворе было студено. Вьюга валила с ног заморенных, обессилевших людей, снежные вихри слепили глаза. Нас выстраивали во дворе тюрьмы в две шеренги.

— Живей!.. Живей выстраивайтесь! — кричали нам надзиратели.

Взад и вперед по двору разъезжали на конях бородатые казаки в дубленых полушубках. Это конвоиры. Они погонят нас неизвестно куда.

Сейчас уже четко были слышны пушечные выстрелы. Из орудий били теперь совсем недалеко, может быть километрах в пяти-семи от нас.

В тюрьме, откуда мы только что вышли, раздались приглушенные выстрелы.

— Больных пристреливают, — прошептал Горшков.

С грохотом распахнулись железные тюремные ворота.

— Шагом арш! — прозвучала команда.

Из ворот тюрьмы, словно из огромной пасти, в предрассветную мглу потекла арестантская масса.

Нас повели на юг. Мы прошли станицу, и перед нашим взором возникла затуманенная предрассветной мглой заснеженная безбрежная степь.

— Куда ведут нас? — тихо переговаривались заключенные.

— А вот выведут в степь и расстреляют.

— Не постреляют, подавятся…

— Им это ничего не значит…

Путь наш был тяжелый. На каждом шагу преграждали дорогу огромные сугробы.

Позади колонны арестанты по очереди тащили на себе полевую кухню.

Нас то и дело обгоняли подводы беженцев, убегавших от Красной Армии, тройки с укутанными в добротные шубы седоками.

Я и Горшков шли в последних рядах и вели под руки восьмидесятилетнего старика Брыкина. Старик до ареста проживал в станице Михайловской. Арестован он был за то, что сын его служил в Красной Армии.

Я знал его сына: он служил в нашей роте.

Старик был очень слаб. Он еле двигался. Устав, мы с Горшковым передали его другим товарищам. Те ка мгновение оставили его, для того чтобы закурить. Старик некоторое время шел самостоятельно и вдруг споткнулся и упал в снег. Его не успели поднять, как подбежал молодой парень-конвоир. Я вздрогнул от неожиданности. Конвоиром оказался Никодим Бирюков — друг моего детства.

— А ну, вставай! — прикрикнул он на старика.

Брыкин попытался встать и не смог.

— Силов нет, — прошамкал он.

— Вставай! — заорал Никодим, толкнув старика прикладом.

С необычайной для его лет живостью старик вскочил на ноги и замахнулся костылем на Кодьку.

— Ты мне в правнуки годишься, — гневно вскрикнул он, — а ты меня бьешь!.. Гляди, а то вот так и опояшу костылем…

Кодька озадаченно посмотрел на старика, не зная, что на это ответить.

В это время мимо ехал офицер, начальник конвоя.

— Эх ты, казак! — накинулся он на Никодима. — На тебя замахивается арестант а ты не знаешь, что делать… Застрели его!

Кодька прицелился в старика и выстрелил. Старик мягко повалился в сугроб.

Я схватил за руку Горшкова.

— Ты что? — спросил он у меня.

— Этот убийца-конвоир, — сказал я, — мой троюродный брат.

— Брат?.. Какая же он сволочь! Берегись его, Сашка, а то он и тебя расстреляет.

…Наступал морозный вечер. Впереди замаячили левады станицы Тепикинской.

— Где же мы будем ночевать? — гадали арестанты, — Неужто прямо на улице?..

Станица была заполнена беженцами из верховых станиц. Как только мы появились на улицах, нас тотчас окружила озлобленная, шумливая толпа.

— На кой дьявол вы их гоните? — орали старики, потрясая кнутами и кулаками. — Пострелять бы их дорогой…

— Побить, побить негодяев!..

— Ах ты анчихрист! — взвизгнул около меня женский голос.

Я в испуге оглянулся — не ко мне ли относится этот крик? Нет, не ко мне. Молодая рябая баба накинулась на щуплого пленного красноармейца. Она орала:

— Ты, небось, гад краснопузый, моего мужа-то убил… Глаза выцарапаю, идолу!.. Нечистый дух!..

А к Горшкову пристал старик.

— Ты казак, должно?

— Казак, — нерешительно проронил Горшков.

— Сволочь ты, а не казак, — выкрикивал старик. — Хоть, дам в морду?..

Горшков, беспокойно озираясь, молчал.

— А-а… не хошь?.. Так на ж тебе!.. — и старик с силой ударил его кулаком по уху.

Горшков поспешил затеряться в толпе арестантов.

То там то сям слышались яростные вопли и ругань казаков и казачек, нападавших на заключенных.

Нас загнали в станичную школу. Вокруг школы расставили часовых.

Утром нам раздали хлеб, принесли несколько ведер кипятку. Мы позавтракали. Потом надзиратели приказали навести порядок в классах: предполагался обход начальника конвоя, есаула Федорова.

Мы с трепетом ожидали прихода начальника: о его жестокости рассказывали страшные вещи.

Часов в десять утра по классам разнеслась команда:

— Смирно-а! Смирно-а!

Затем из комнаты в комнату стало разноситься многоголосое:

— Здравствуйте!.. Здравствуйте!..

Видимо, есаул проходя из класса в класс, здоровался с заключенными. Это нас немного порадовало — значит, не такой уж он зверь.

Есаул быстро вошел в наш класс.

— Здравствуйте! — гаркнул он.

Мы ответили.

Выйдя на середину класса, он вынул из кармана портсигар, закурил папиросу и внимательно, исподлобья, оглядел нас. Это был длинновязый, со смуглым лицом мужчина лет тридцати. Глаза его перебегали с одного арестанта на другого. Вид этого человека, суровый и мрачный, производил удручающее впечатление.

Покручивая ус, есаул прошелся по комнате. Он как будто кого-то выискивал между нами.

Затаив дыхание, мы смотрели на него. Не выпуская дымящейся папиросы изо рта, он поманил кого-то пальцем.

— Эй, дружище, пойди-ка сюда!

Из нашей шеренги вышел казак в широких шароварах с лампасами.

— Казак, братец? — вкрадчивым, ласковым голоском спросил его офицер.

— Так точно, ваше благородие! — прищелкнул каблуками казак.

— Какой станицы, дорогой?

— Ново-Николаевской, ваше благородие. С хутора Дуплятского.

— Так. Наверно, на германской войне был?

— Как же, ваше благородие, был, — словоохотливо отвечал казак. — Четыре георгиевских креста еще заслужил да две медали.

— А как же твоя фамилия?

— Кумсков.

— Молодец, Кумсков, — сказал офицер. — Геройский казак. А за что ты посажен в тюрьму?

— Не могу знать, ваше благородие, — вздернул плечами казак и ухмыльнулся. — Навроде как бы посчитали большевиком…

— Вон оно что… А может, ты в самом деле большевик, а?

— Да ведь, как сказать, ваше благородие, — снова усмехнулся Кумсков. — Когда мы были на фронте, то ведь, почитай, все считали себя большевиками. А теперь все перемешались — кто большевиком стал, а кто кадетом…