Аза Тахо-Годи - Жизнь и судьба: Воспоминания

А помогал много лет массажист, обрусевший китаец (приехал строить социализм в СССР) Цзюй (мы его звали Николай Васильевич, или просто Коля Васильевич), да Федор Дмитриевич Карнеев, лечивший пчелиным ядом очень успешно (на себе я тоже пробовала). Официальная медицина его не принимала, но приютил важный академик в своем институте. Федор Дмитриевич не раз буквально спасал Алексея Федоровича. Поневоле задумаешься о пользе врачебной помощи.

Зато с глазами вначале хорошо помогала известный в Москве врач-гомеопат, окулист, Быстрицкая. Лечила и меня заодно. Приезжала к нам домой. В «Воспоминаниях» С. И. Фуделя прочитала я, что он тоже лечился у Быстрицкой и тоже как будто успешно (см. 1-й том его сочинений, М., 2001, письмо № 186). Но дальше ничто не могло помочь, совсем как еще в начале сороковых. Не дало результатов лечение алоэ по методу знаменитого профессора Дм. П. Филатова и его супруги, доктора Скородинской. Зрение катастрофически ухудшалось.

Вопреки всем целителям и дипломированным врачам, Алексей Федорович жил полной жизнью.

Наш общий интерес к стихам привел Алексея Федоровича к мысли — а почему бы не почитать древнегреческих поэтов, сочетая их с античными мотивами в русской поэзии, конечно, у тех же символистов, хотя бы у Вяч. Иванова и Брюсова, как ни различны эти последние, и может, даже и хорошо, что так непохожи. Этой идеей заразили даже коллег по кафедре. Тем более что там были такой тонкий ценитель и переводчик древней поэзии, как Владимир Оттонович Нилендер, друг Лосевых, или Сергей Петрович Кондратьев, блистательный переводчики «Дафниса и Хлои».

Начали мы с Алексеем Федоровичем заниматься метрикой древних греков, остановились на Архилохе, Алкеевых стихах и Сапфо, на хоровой лирике Вакхилида и небольших одах Пиндара. Разучивали, разбирали, пели, репетировали самозабвенно. Голос, как говорили знатоки, у меня от природы поставлен, могу часами читать вслух и не устаю. Алексей Федорович — сам прекрасный режиссер и актер еще с гимназических лет. Его лекции — целый спектакль. Да и я в ажиотаже невольно вхожу в роль. Валентина Михайловна — благодарный слушатель и строгий критик. И, наконец, выступление на заседании кафедры, нечто вроде маленького камерного вечера с одним исполнителем. Успех был полный. Все дивились, откуда вдруг такой энтузиазм и как это можно воспламенить слушателей классическими и столь каноническими греками, да еще умудриться присоединить к ним «Менаду» Вяч. Иванова и «Медею» Брюсова. Долго потом вспоминали это странное заседание кафедры и писали в разных отчетах о благотворной культурно-просветительской деятельности аспиранта Тахо-Годи.

Настолько увлеклись греческой поэзией и Вяч. Ивановым (десятки раз выкрикивали в разной тональности «все горит. Безмолвствуй!» или «Тишина… Тишина…»), что решено было в несколько варьированном виде повторить этот вечер уже в кабинете Алексея Федоровича, дома, пригласив некоторых знатоков.

Лосевы жили тогда, несмотря на отдельную трехкомнатную квартиру в 96 метров, очень стесненно. Отопления центрального не было, газа не было, но зато всюду лежали дрова, и не только в квартире, но и в подвале, очень хорошем и сухом, да еще баки с керосином для керосинок, плитки электрические вечно перегорали, их не хватало, да еще запасы картошки в передней, а между окнами зимой — сетки с продуктами — холодильников тогда не было, первый купила Валентина Михайловна в 1950 году вместе с «Книгой о вкусной и здоровой пище» — теперь реликтовой, не хуже знаменитой Елены Молоховец.

Кухня загромождена сундуками разбитыми с такими же разбитыми вещами — один на другом до потолка, старые, купеческие. Узенькая дорожка к окну, где какие-то коробки, за окном опять сетки, а сбоку стариннейший Павловский красного дерева с бронзовыми головами громадный комод. Потом его забрала Елена Николаевна Флерова — наш друг, она понимала толк в мебели, а нам он мешал.

У Соколовых на Воздвиженке, 13 (хорошая цифра!) квартира была огромная, места достаточно, а у нас не квартира, а склад. В нашу кухню почти невозможно войти из-за разбитых купеческих сундуков. Время требовалось, чтобы все разобрать и со многим проститься навеки. Особенно горько было смотреть на разбитые огромные иконы, иные старинные, иные письма Павлика Голубцова (их останки отдали тоже Е. Н. Флеровой, и она отвезла их в Троице-Сергиеву Лавру) — те, что стояли когда-то в келейке Алексея Федоровича и Валентины Михайловны на так называемой «верхушке», на антресолях, пока эти комнаты не захватил энкавэдэшник после ареста Лосевых, и старикам с Лосевыми по уплотнению многолетнему остались только две комнаты (одна, правда, как громадный зал) да еще разные сарайчики во дворе.

Однажды открыла я дверь в кухню, и передо мной рухнул потолок вместе с креслами и столом начальника Райздрава некоего Ларкина, рухнула и часть стены. Потом, правда, в несколько дней восстановили, — не из-за профессора, нет, из-за начальника на третьем этаже.

И теперь иной раз боязно открывать дверь на кухню, но, говорят, дважды не рухнет.

Не это самое главное. Главное, что третья комната, хорошая, с двумя окнами, квадратная, удобная, налево из главной (направо — дверь в кабинет Алексея Федоровича), была занята сыном Л. Н. Яснопольского, академика Украинской ССР, замечательного старика, но страшного либерала, одного из тех думцев, что подписали в свое время «Выборгское воззвание», а потом два месяца со всеми удобствами отсидели в крепости под арестом [276]. «Ваше благородие, когда соизволите отправиться на отсидку?» — спрашивал, по рассказу Л. Н. Яснопольского, жандармский чин.

Л. Н. Яснопольский очень помог Лосевым во время катастрофы с домом и через АН СССР добился рабочих, которые вручную разбирали воронку от бомбы; он же достал ящики для перевозки книг. Они до сих пор у меня и в музейной экспозиции библиотеки «Дом А. Ф. Лосева», тоже с книгами и архивными папками. Лосевы, конечно, не могли отказать Л. Н. Яснопольскому в его просьбе приютить на два-три месяца его сына Сергея с женой Валентиной Николаевной (прожили двадцать лет). У них с Лосевыми общие друзья — В. Д. Пришвина и семья А. Б. Салтыкова, из бывших лосевских друзей М. В. Юдина, Н. Н. Андреева да еще А. Д. Артоболевская. Люди все верующие, тоже многие из них пострадали в 1930-е годы. Как же тут откажешь? К тому же квартира еще только устраивалась. Было как-то страшновато среди полупустого дома (Горздрав выехал, а Райздрав еще не вселялся), рядом с разбитым и сгоревшим театром Вахтангова, с мрачным огромным полупустым так называемым Филатовским домом (жильцы в эвакуации), в пустом с деревянными особнячками и булыжной мостовой Калошином переулке, где пленные немцы возводили импозантное здание с куполом и колоннадой портала — очередную Кремлевскую больницу, нечто чужеродное тихому, зараставшему летом травой переулку. Потом, чтобы выровнять с современностью сей переулок, сломали все особняки, возвели восьмиэтажный дом и новые корпуса Кремлевки.