Юрий Колкер - Заболоцкий: Жизнь и судьба

Он считал себя «вторым поэтом XX века» (после Пастернака; без оглядки на то, что век еще не закончен), — с этим мало кто сейчас согласится. Он считал лучшей похвалой себе слова Самуила Галкина, назвавшего его стихи «таинственными», — в этом с За­бо­лоц­ким не поспоришь. В стихах — он не похож ни на кого, включая себя самого (поздний не похож на раннего). В жизни — он был отрицанием стереотипа поэта. И там, и тут присутствуют загадка и тайна, к пониманию которых можно разве что приблизиться…

Николай Алексеевич Заболотский (sic!) родился 24 апреля 1903 года в селе Сернур Уржумского уезда; по его собственным словам, «семилетним ребенком выбрал себе профессию» и ради этого приехал в Петроград, тогдашнюю культурную столицу, по стечению обстоятельств — в самый год и месяц смерти Блока и гибели Гумилева: в августе 1921-го.

Эпоха (в эстетике) на дворе стояла вот какая: Виктор Шкловский утверждал, что не-странное лежит за пределами художественного восприятия; композитор Сергей Прокофьев не понимал, «как можно любить Моцарта с его простыми гармониями»; поздний Пастернак о себе тогдашнем скажет: «Слух у меня был испорчен выкрутасами и ломкою всего привычного, царившими вокруг. Все нормально сказанное отскакивало от меня».

Мог ли начинающий поэт, не слишком образованный деревенский юноша, противиться поветрию, не воспринять императива эпохи? Не мог — или, во всяком случае, не смог.

И грянул на весь оглушительный зал:

— Покойник из царского дома бежал!

Покойник по улицам гордо идет,

его постояльцы ведут под уздцы;

он голосом трубным молитву поет

и руки ломает наверх.

Он — в медных очках, перепончатых рамах,

переполнен до горла подземной водой,

над ним деревянные птицы со стуком

смыкают на створках крыла.

А кругом — громобой, цилиндров бряцанье

и курчавое небо, а тут –

городская коробка с расстегнутой дверью

и за стеклышком — розмарин.

Сейчас эти стихи вызывают лишь оторопь, и не своею неожиданностью (какое там!), а только беспомощностью, неумелостью, растерянностью их даровитого автора.

Столбцы вышли в 1929 году. К этому времени За­бо­лоц­кий окончил ленинградский педагогический институт и прошел армию (служил около года, на Выборгской стороне). Обэриу (объединение единственно реального искусства; берем это имя в написании и расшифровке Хармса) тоже было позади. Входили в него, кроме За­бо­лоц­кого, Даниил Хармс, Александр Введенский и Игорь Бахтерев (Николай Олейников только примыкал , Константин Вагинов скорее числился, чем участвовал). За­бо­лоц­кий формально вышел из Обэриу в конце 1928 года. Почему? Потому что добился признания. (Объединения, группы, - измы , всегда — лишь трамплин, лишь средство обратить на себя внимание.) Он был талантливее других участников и пробился быстрее. Борис Эйхенбаум называет его многообещающим явлением в русской поэзии. Юрий Тынянов дарит ему экземпляр Архаистов и новаторов с надписью: «Первому поэту наших дней» (!). Но Пастернак — на посланные ему Столбцы никак не откликается. Тут и видны границы завоеванного За­бо­лоц­ким признания: оно — в узком кругу знатоков, одном из многих кругов тогдашней литературной жизни.

С Обэриу За­бо­лоц­кий расходится еще и потому, что посерьезнел.

Когда минует день, и освещенье

Природа выбирает не сама,

Осенних рощ большие помещенья

Стоят на воздухе как чистые дома.

В них ястребы живут, вороны в них ночуют,

И облака вверху, как призраки кочуют…

Эти органные звуки прозвучали в 1932 году. Не то чтоб раньше поэт не был серьезен. Наоборот, серьезность была, притом несколько даже каменная. Всего за три года до этого он писал:

Один старик, сидя в овраге,

объясняет философию собаке;

другой, также царь и бог

земледельческих орудий,

у коровы щупал груди

и худые кости ног…

В 1929 году За­бо­лоц­кий предстает визионером, торопящим преображение мира. В этом — он серьезен, зато в стихе преобладает озорное, задиристое, игровое начало. В 1932-м — он уже ничего не торопит, он прямо преображает мир теми средствами, которые отпущены поэту.

Эпоха всеобщего ниспровергательства к 1932 году изжила себя, о революции (особенно в искусстве) говорят всё реже, в другом ключе, — и За­бо­лоц­кому оказывается не по пути с Хармсом и Введенским. Кроме того, на дворе — сталинизм, крепчающий день ото дня.

Чтобы понять поэта, приходится вглядываться в его личную жизнь. До эпохи романтизма это было не обязательно. Можно читать Франсуа Вийона, не зная, что он был убийцей. Жизнь и творчество шли параллельно. Но вот является Байрон со своим доном Жуаном, а за ним Пушкин с Натальей Николаевной, и мы видим другую параллель: судьба строится как художественное произведение. У иных (например, у Максимилиана Волошина) — как главное произведение всей их жизни.

О любовных приключениях За­бо­лоц­кого почти ничего не известно. Мальчишкой (в Москве, где он начинал учиться) он был безответно влюблен в какую-то Иру — и «плакал» по ней (по его словам) еще в Питере. В 1921-м он пишет приятелю из Питера в Москву: в институте «бабья нет, да и не надо». Затем — лакуна на целых девять лет, возникшая не без помощи тех, кто распоряжался наследием поэта. Не исключено, что в этот период За­бо­лоц­кий относился к женщинам — в духе времени и его круга — чисто потребительски. Обэриуты были шалуны и циники. Хармс не пропускал ни одной юбки; Олейников говорил: «женщина что курица; если однажды тебе принадлежала, то уж и дальше никогда не откажет». Он и За­бо­лоц­кий «ругали женщин яростно» (вспоминает Евгений Шварц; Хармс соглашался, но без ярости). Стало быть, опыт у За­бо­лоц­кого был — и, нужно полагать, сплошь негативный. Однако в 1930 году, к удивлению друзей, За­бо­лоц­кий женится — на выпускнице того же педагогического института Екатерине Васильевне Клыковой, тремя годами его моложе.