Аза Тахо-Годи - Жизнь и судьба: Воспоминания

Его письма Алексею Федоровичу и мне — спрятаны далеко, все обещаю передать их в Киев, а поднять из архива не было сил, а ведь письма замечательные. Недавно нашла их, но пока жива, никуда не передам. Это частица моей жизни.

Не забуду, какое беспомощное соболезнование прислал Андрей, узнав о кончине Валентины Михайловны. Ведь он привык иметь дело с древними надписями на памятниках людей, умерших тысячи лет назад, а тут вдруг свой, недавно еще живой человек. Андрею «очень трудно высказать пережитое». Гораздо легче вспомнить о беседах за чайным столом «в обставленных со всех сторон книгами комнатах», о Валентине Михайловне, посвященной «в тайны астрономии и филологии». Для Андрея эта смерть не что иное, как «изумление» и «нелепая неожиданность» (24 февраля 1954 года). Он как бы предвидит собственный конец, который воспримется через много лет тоже как изумление и нелепая неожиданность.

Как хорошо все вместе встречали Новый год с поздравлениями, написанными искусным византийским почерком Андрея Александровича, тоже с подарками, с елкой. Или вечерние беседы за чайным столом: все друзья, все единомышленники, и особенно интересно, когда собираются втроем — Александр Иванович, Леонид Арсеньевич Булаховский и приехавший на сессию Академии наук Н. К. Гудзий — все три друга. Важные, ученейшие, выдающиеся (к Александру Ивановичу с почтением приходили домой члены ЦК Украины). А какая простота и доброжелательность в обращении, да с кем, с девчонкой, «гимназисткой», как называл меня Булаховский (нравится ему мое коричневое платье, напоминает старые времена его молодости), и я тоже вступаю в эту серьезно-шутливую беседу с участием острых на мысль и язык братьев, старшего Андрея, младшего Платона. Чего стоит один его диалог с самим собой, где употреблялось только одно слово «бандура» и производные от него! Виктор Максимович Жирмунский — тот был солиден, казался взрослым среди всех этих ученых мужей, любителей высокой поэзии, тонкой иронии, забавных мистификаций, — но если дошло дело до науки, то только держись, шутки в сторону.

Господи, неужели все это было, и все ушло, и почти никого из них, этих собеседников, будто платоновских симпосиев, нет на свете. И мы — тогда юные и молодые — теперь, как скромно говорят, «на возрасте», а попросту — старики [294].

Тем более остры воспоминания о киевских днях, каких-то солнечно-теплых, даже зимой, не говоря уж о блаженной весне и благодатной плодоносной осени.

Однажды, в пору зрелости яблок и груш в киевских садах (как мы любили гулять на Владимирской горке и в Ботаническом и в Царском, над Днепром), ранним утром пошла я пешком по дороге, вблизи днепровского берега, паломницей в Киево-Печерскую лавру. Тогда, как ни странно, там открылся мужской монастырь при всеобщем церковном запустении. Его закрыли в казалось бы более либеральные времена. От реки веет холодком, но день разгорится жаркий, хорошо идти под нависшими деревьями, прячась в их теплую тень. Хорошо карабкаться по кручам, нависшим над Днепром, и через какой-то пролом в стене вдруг выбраться в монастырский сад. Это вам не грубая проза — взять да и приехать на трамвае к воротам Лавры. Да, деревья, отягощенные плодами, сказочны, и тишина такая, что слышно, как падают яблоки в густую пахучую траву.

Вот так же через несколько лет, идучи пешком от Звенигорода до Поречья на свидание к Лосевым, в морозный, сверкающий зимний день слышала я в полной тишине робкий шорох падающих с еловых веток невесомых снежинок.

Там, в Лавре, перед одним из храмов — толпа богомольцев, со всей России, настоящих паломников, странников, убогих, больных, на костылях, старых, молодых, с младенцами на руках, с мешками за плечом, с каким-то дорожным скарбом. Все под разгорающимся солнцем воду пьют из какого-то фонтанчика, на головах платки, темные, белые, и говор, и рассказы степенные, и радостные возгласы нежданной встречи.

В монастырском саду — нездешняя тишина, а тут у храма — разноликая и разноязычная, шумливая, как-то вдохновенно-радостная толпа — достигли цели, пришли наконец к святому месту.

Никогда более я не слышала такого величавого пения суровых мужских голосов, как в этом храме, никогда более не видела столь торжественную «катавасию» — «нисхождение» (греч.) — седобородых, строгих старцев в старых бедных рясах, среди бедного, темного, известью беленого нищего храма. Пели они великую вечернюю песнь «Свете тихий святыя славы, бессмертного Отца небесного, святого блаженного, Иисусе Христе: пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поем Отца, Сына и Святого Духа, Бога. Достоин еси во все времена пет быти гласы преподобными, Сыне Божий, живот даяй: темже мір тя славит». Время остановилось. Непонятно, как промелькнул день, прохладой уже вечерней повеяло, «солнце познало запад свой», а уходить не хотелось, так бы и сидел на этих еще теплых от жара солнца каменных плитах, так бы слушал говор ручья в траве монастырского сада, треск кузнечиков, шорох падающих яблок. Нет, все это было нездешнее, а возвращаться пришлось.

Возвращаться пришлось в Москву. Надо было оставить приветливый Киев, дорогих друзей, первых моих учеников — и поныне всех помню: они теперь профессора, доктора наук, заведующие кафедрами, доценты, кандидаты. Много воды утекло [295].

В Москву ехала защищать кандидатскую диссертацию и устраиваться на работу. В одиночку я, конечно, ничего не смогла бы сделать, но Алексей Федорович и Валентина Михайловна принимали меры.

Шла упорная борьба за право защиты диссертации в Московском университете, куда вот-вот должен был перейти заведовать кафедрой Дератани. Следовало успеть, пока он еще не член факультета, не член Ученого совета и не раскинул там свои сети. Оппоненты готовы выступить, и значительные — профессор М. Н. Петерсон, замечательный лингвист, специалист по сравнительному языкознанию, корректный, аккуратный, весь застегнут на пуговицы внешне и внутренне, доброжелательный, официальный. Но это только так кажется. Он с Анциферовыми и Лосевыми — единой православной гонимой веры, тщательно скрываемой, и готов помочь. Со мной ласков и предупредителен до трогательности, ценил мою работу по Гомеру. Другой оппонент — тоже профессор и доктор наук, Сергей Иванович Радциг, старый знакомец Лосевых и давний недруг Дератани. Он тоже доброжелателен, а главное, возмущен партийным интриганом, который вот-вот влезет на кафедру в университет. Сергей Иванович тяжко болел. В больнице читал мою диссертацию, но к защите, слава Богу, поправился. Дает свой подробный отзыв и Андрей Александрович Белецкий — заведующий киевской кафедрой. Но главное преткновение — все тот же Дератани, который уже интригует с деканом филфака МГУ Николаем Сергеевичем Чемодановым [296], занимающим также ответственный пост и в Министерстве высшего образования.