Аза Тахо-Годи - Жизнь и судьба: Воспоминания

Правда, бывали такие умелые люди, знавшие иностранные языки, которых по знакомству делали переводчиками в группе важных университетских дам (в те времена так привыкли сидеть сиднем, что и языки мало кто учил, если только не делал это своей специальностью), и такой счастливец регулярно отправлялся в вояж [329]. Бесчисленные анкеты, и не только: «нет ли родственников за границей» (ни у кого, конечно, не было, а в постсоветское время они у всех откуда-то появились), но и: «где похоронены ваши родители» (а если они погибли в лагере или убиты в тюрьме, как быть?), даже пресловутый «5-й пункт» — национальность — пустяки по сравнению с предыдущим. Сколько хождений по инстанциям, сбора подписей, характеристик, собеседование в Первом отделе (филиал КГБ в каждом вузе). Бесконечные унижения и позор. Поймешь профессора Макаева, который никогда не ездил ни на какие конгрессы из-за проклятых анкет, а посылал свои статьи — он, европейская величина.

Но однажды повезло, так как собирались в соседнюю Польшу — предместье Европы, ее, так сказать, переднюю. Собирал группу видный историк С. Л. Утченко, вполне доброжелательно относившийся к Алексею Федоровичу и ко мне (а это — редкость). И вот я на конгрессе в Варшаве (21–25 октября, а дальше еще неделя в туристической группе по городам Польши). Встретилась с учеником знаменитого Ф. Ф. Зелинского академиком Казимиром Куманецким, который не раз был нашим гостем в Москве и сделал Лосева почетным членом «Общества польских филологов» (диплом хранится в нашем архиве). Председательствовала на одном из заседаний, вела собрание по-французски (на этом языке общались гости, а совсем не на английском — другие времена, другие нравы). На следующем выступала со своим докладом о греческом термине soma (имел успех, переведен на польский и немецкий) — проводила идею Алексея Федоровича о соматическом представлении личности у греков: была ли личность в нашем понимании? На следующем читала доклад Алексея Федоровича о понятии и эволюции «ночи» у древних греков (тоже напечатали по-польски и по-немецки). Но в это же самое время советские войска грозили Чехословакии, и поляки собирали подписи, тихо негодовали, тайно сочувствовали чехам, обстановка была неприятная, и мы уже как советские туристы рады были покинуть Варшаву, побывать в других городах.

Как уже говорилось, меня хорошо подготовила Прибалтика, и ничто меня не поражало. Единственно одно — упорство и настойчивость поляков, восстановивших камень за камнем, песчинка за песчинкой «Старо място» (старый городской центр Варшавы). Вот это было настоящее чудо — жертвенная любовь к родине, которой так отличались поляки в самые страдальческие времена своей не раз разоряемой и уничтожаемой страны [330].

Меня пленил Краков, древняя столица Польши. И даже не своей стариной в сердце города и не королевским Вавелем на холме, но какой-то особой уютной атмосферой, чем-то близким, теплым, — вот где бы надо жить, подумала я, не принимая во внимание мое мимолетное там пребывание гостьи. А поживи там по-настоящему, и неизвестно, чем все кончилось бы, может, рада была бы скорее уехать и никогда не возвращаться.

Больше ни в каких заграницах я не бывала и нисколько не печалюсь.

Здесь, на Родине, я видела три моря: Черное, Каспийское и Балтийское. Их волны, их прибой мне хорошо знакомы. Я родилась среди гор, знаю и люблю неодолимость Кавказского хребта, вершины серебряных шлемов Казбека и Эльбруса, грозный вызов небу — пик Ушбы — страшнее нет. Разве Швейцария сравнится с ними? Я слышала грохот водопадов с двухкилометровой высоты в неведомую бездну, видела пространство великих рек, бескрайность степей и пустынь. Запад с Карпатами и Восток с милым буддистам Алтаем — мне одинаково дороги. Я знаю землю Тавриды, загадочную Киммерию, которую вспоминал еще Гомер (не говорю о Еврипиде).

Я лицезрела роскошь дворцов русских императоров — что может быть великолепнее? — видела собрания их картин, сокровищ, коронационных регалий, священные храмы и камни Кремля. Москва знакомила меня с Дрезденской мадонной Рафаэля, луврской Монной Лизой, Пергамским алтарем, знаменитым собранием Шлимана [331].

Я знаю белые ночи Севера и южную тьму с падающими звездами, пальмы, цветущую кровь гранатов, раскидистые оливы и платаны, мандарины и лимоны, отягчающие ветви.

На вопрос из туманной Германии Гёте, очарованного благодатными долинами Италийской земли: «Kennst du das Land, wo die Zitronen blühn?» я могу ответить только утвердительно: «Ja wohl, mein lieber Dichter» [332] .

А останки доисторических жалких людишек? И что сравнится с древностями Урарту, с циклопическими колоннами среди поля ромашек Звартноца, с монастырскими кельями, гнездящимися на скалистых высотах (побывайте в Иверии и вблизи Эребуни)? И библейский старец Арарат — вечность — рядом.

Чего еще желать? Мы все живем под одним небом, над нами сияет одно солнце (а сколько их еще невидимых!), нам таинственно светит одна луна. Так чего же еще искать? А дух дышит, где хочет.

Нет, я не печалюсь [333].

…Но вернемся в далекие 50-е, когда начались наши скитания по подмосковным дачам, памятные книгами, над которыми то там, то здесь работал Алексей Федорович. Попали мы в Домодедово, в «Елочки», к Николаю Ивановичу Либану (тогда еще в цвете лет), известному историку русской литературы на филфаке Московского университета (его рекомендовал наш друг профессор А. М. Ладыженский), в кирпичный дом с огромной верандой и шведской печью, обогревающей верх и низ, с большим, почти пустым участком — деревья еще молодые. Говорят, что теперь там настоящий лес, но зато и город добрался до этих мест. Там завершает Лосев «Античную мифологию». Работаем допоздна: лето, светло, а потом при керосиновой лампе. Как приехали — свет отключили, в поселке меняют столбы, все лето идет дождь, а мы навезли квасу для окрошки, один раз и попробовали, потом весь скис. Каждый вечер перед сном Алексей Федорович пьет по два нембутала, голова полна мыслей, как всегда, заснуть невозможно. Наша помощница Шура в рюкзаках везет книги из московских библиотек, надо закончить работу за лето и сдать «Античную мифологию» в «Учпедгиз» Ивану Михайловичу Терехову.

Алексей Федорович пытался отдать рукопись в «Худ-лит», но главный редактор, А. И. Пузиков [334], отказал решительно. В этом издательстве все еще помнят Лосева, и кое-кто помнил какую-то не очень внятную историю с попытками печатать огромную «Античную мифологию» с собранием текстов еще в конце 1930-х и в 1940-х годах. Больше всего потешались над четвероруким Аполлоном. Ну и выкопал Лосев такое чудище! Этого быть не может. У Аполлона две руки, и он прекрасен.

О, как тяжело было нам с «Античной мифологией», которой мы усиленно занимались еще в Акри (хотя и там распевал — уж это мне радио — любимый хозяином сладкоголосый мещанский Бунчиков)! Но ведь устроить никуда нельзя. А собственно говоря, куда? В издательствах Лосеву нет места. Уж очень всем мешает четверорукий Аполлон, нигде такого не найдешь.