Аза Тахо-Годи - Жизнь и судьба: Воспоминания

А ведь Алексей Федорович любил посмеиваться над снисходительностью Михаила Федотовича, часто совсем ненужной при защите диссертаций. Не раз он говорил: «Ну что ты, Миша, какую-то дрянь допускаешь до защиты?» Тот смущаясь и как-то по-детски виновато отвечал: «Алексей Федорович, но ведь бывают разные отметки — и отлично, и хорошо, и посредственно. Ну, прошел на тройку, как отказать?» Алексей Федорович был неумолим и нападал на беззащитного Мишу, бранил за либерализм.

Сам же Михаил Федотович прошел трудную жизненную школу, и его никто не гладил по головке и не делал снисхождения. Ум незаурядный, большая внутренняя выдержка, преданность науке, но вместе с тем какая-то незащищенность, тихость, мягкость, которой многие умели пользоваться.

Помню, как, даря в очередной раз (не зная, что в последний) летние фотографии, Михаил Федотович наивно сказал мне: «Аза, ведь все это я делаю для вечности». Я поблагодарила нашего фотолетописца, но про себя подумала, что для вечности требуется нечто совсем иное. Бедный, хороший Михаил Федотович! Он скончался за год до Алексея Федоровича и всего-то годов семидесяти двух, в том самом августе, на исходе лета, когда обычно приезжал к нам на дачу вместе с В. В. Соколовым.

В моем представлении оба друга неразлучны. Но если Миша занят на даче своей аппаратурой, то Вася обсуждает с Алексеем Федоровичем издательские дела. Он с 1960-х годов, лет двадцать, руководит изданием философской классики (в серии «Памятники философской мысли»), известной как «Философское наследие» (издательство «Мысль»), где в 2001 году, наконец, прекрасно опубликовали лосевскую «Диалектику мифа». Удостоился Алексей Федорович, классиком признали. Вопросы издательские самые насущные. Но Василий Васильевич сведущ в подробнейшей картине философской Москвы (и не только Москвы), всех хитросплетениях, соперничествах, движениях академических и околоакадемических. У него память потрясающая. В ИФЛИ поступил сначала на исторический факультет, а потом уже на философский. Помнит даты рождений, смертей, выхода книг, происшествий давних и близких. Настоящая живая летопись. Я и сейчас, когда что-то надо уточнить, звоню дорогому Васе, и он безошибочно разъясняет мои недоумения.

Замечательна сама судьба этого деревенского паренька (как, между прочим, и Миши Овсянникова, и Саши Спиркина, — все из деревень, ближних и дальних, все сами ковали свою будущность, и какая энергия, какая сила в этих простых русских людях, достигших больших интеллектуальных высот).

Помню замечательный рассказ Василия Васильевича — вот уж наивность юного ифлийца, просто невероятная. Вел дневник (это в наше-то страшное время, конец 1930-х!). В дневнике размышлял о договоре о дружбе между Германией и СССР (1939 год). Осуждал Англию, Францию, Америку как агрессоров, да заодно раскритиковал В. М. Молотова, произнесшего речь и подписавшего пакт вместе с Риббентропом. Дневник наш конспиратор спрятал в ящик тумбочки, а когда переезжали из общежития на Усачевке в общежитие Стромынки, то в ящик заглянуть забыл. Но кто-то заглянул, дневник прочитал и, как положено бдительному комсомольцу, сразу — донос. Вася учился сначала на истфаке (окончил три курса), потом перешел на философское отделение, но студентов немного, все друг друга знали. Так бедного Соколова и вызвали в комитет ВЛКСМ для проработки, допросов, осуждений. Припаяли незадачливому комсомольцу двурушничество и критику действий партии и правительства в международной политике. Никаких оправданий не признавали, выгнали из комсомола с таким грозным основанием, что тянуло на статью 58 УК. Уже подготовили документы для дирекции — выгнать двурушника из ИФЛИ. Однако дело бюрократически тянулось до апреля 1941 года, а тут вскорости война, фронт.

Но самое пикантное — участвовал в этом разбое, да и возглавил его секретарь Комитета ВЛКСМ, приятель всеобщий и Васин — Семен, Сема Микулинский, неумолимый, жесткий (даже секретарь парткома Шелепин и тот был мягче и пожалел Васю Соколова).

Соколов отправился на фронт, а Микулинский повез студентов под Смоленск копать окопы. Сам попал в плен к немцам, а студентов забрали в ополчение. Однако Василий Соколов, участник больших боев под Москвой, вернулся с орденами в ИФЛИ и был восстановлен в правах, но дальше профессора и доктора наук, работая всю жизнь в Московском университете, не пошел. Семен Микулинский вернулся в Москву тоже, но только из плена вражеского, и (вот чудеса!) сделал большую карьеру: член-корреспондент Академии наук, директор академического Института естествознания и техники (1974–1986) — это когда Б. М. Кедров ушел директором в Институт философии. Да, вот вам и товарищ, свой в доску. Бдительность прежде всего! А вам подавай дружбу, товарищество — давно устарело.

Василий Васильевич к тому же не только путешественник по фактам истории и биографическим подробностям. Он и Юрий Мельвиль — заядлые путешественники по речным просторам (сами гребут) и, как положено философам, делают это системно, избирая определенную стратегию, целевую направленность. Ведь Василий Васильевич человек бывалый, героически сражался в битве за Москву (не каждому философу дано), да и в Корее воевал, закален жизнью.

Алексей Федорович любит своих Мишу и Васю, бранит одного за мягкость, другого хвалит за понимание державинской оды «Бог», которую с пафосом читает нам на даче Вася.

Василий Васильевич — вечный работник, неустанно обращается к истории философии, от античности до великих немцев, тех, кого именовали когда-то при Советах идеалистами. Осмысливает по-своему — типология, система, а не просто перечень фактов. Вот и недавно подарил мне «Историческое введение в философию. История философии по эпохам и проблемам», но готовит второе расширенное издание и обещает подарок «в память незабвенного Алексея Федоровича». Получу обязательно. Верю.

Но уж если я заговорила о наших встречах на даче Спиркина, то как же, хотя бы для собственного удовольствия, не вспомнить это блаженное место. О, нас встречала целая симфония звуков, шелестов, ароматов — собаки радостно ластятся, повизгивают, обнимают, клены приветливо приглашают под свою сень — вот уже и качалка лосевская водружена рядом с грузом книг и рукописей на столике (не эстетика ли? или, может, символ?), и сосны выпрямились горделиво, и мохнатые лапы елей зовут к себе — наконец все вместе. А кусты сирени — лиловой и белой, а пунцовые заросли шиповника, а ветвистые объятия дикого винограда, и в местах укромных, потаенных мои верные незабудки в тихом болотце, за корявыми старыми яблонями, да еще в сказочном уголке притаилось гнездышко с крохотными яичками в крапинку (смотреть нельзя, но бросить взгляд не утерплю), и цветы, цветы. Как же без анюток бархатных, душистого табака или семейства роз (Александр Георгиевич высадил шестнадцать кустов), и красные бусинки бузины у скамейки на большой аллее, где, прогуливаясь, присаживается Алексей Федорович отдохнуть. А под кустами стрел лиловых и белых головок самое место для послеполуденного отдыха кого-либо из славного семейства котов, великих охотников наблюдать (а вдруг поймает) за полетом белок — и печальна участь зазевавшегося бельчонка.