Аза Тахо-Годи - Жизнь и судьба: Воспоминания

Алибек по-родственному предупреждал мужа Нининой сестры Китти, белого офицера, Ивана Ивановича Еланского, того, кто сватался безуспешно за Нину и женился на ее младшей сестре. Ванчо (так его называли в семье) спешно покидал Владикавказ при подходах красных. Жил он в 1920-е годы под покровительством Алибека, как и многие другие, спокойно. Но советская власть не упустила жертву. И в Отечественную войну 1941–1945 годов в Пятигорске перед приходом немцев вызвали всех бывших офицеров (значит, были давно на учете), якобы для регистрации, и расстреляли. Удивительна их покорность [31].

Нина Петровна в своих «Воспоминаниях» заметила справедливо: «Надо отдать дань порядочности людей, находившихся во враждебном лагере». Быть во враждебном лагере и оставаться порядочным. Чего это стоит! И кто на это отважится? Порядочность — да. Но ведь и убивали, и расстреливали тоже своих, прежних друзей, и мстили друг другу люди одного класса, одного происхождения, одной семьи, но чуждые по идейным, партийным соображениям. Так, председатель ЧК Дагестана — страшная должность — Сафар Дударов (друг Алибека Тахо-Годи, мечтавшего просветить свой народ), родом из влиятельной осетинской семьи [32], послал на расстрел князя Сулеймана Кугушева, белого полковника, второго мужа Нафисат, внучки Шамиля и вдовы революционера Махача. Как она могла предать память своего первого супруга!

Но сам Сафар погиб в 1920 году, отстреливаясь до последнего патрона от окруживших его врагов, белых повстанцев. Через много лет, когда мы всей семьей в 1934 году ехали по дороге к Гунибу, маме моей, Нине Тахо-Годи, показывали камень в пещере, из-за которого стрелял Сафар. Враги взяли его еще живым и обрекли на мученическую смерть [33].

Вот и подумаешь — нет ничего ужаснее братоубийственной, так называемой гражданской, войны. Это как в давние времена кровники — убивать до последнего. Это как злой даймон в проклятых семьях Атридов или потомков Эдипа, когда бунтует своя же кровь и отвечает ей такая же яростная. Разве что вспомним Антигону и Креонта. А у нас ведь XX век — и все пострашней: перевороты, революции, кровавые поиски недостижимой свободы, всеобщего блага. И вдруг все виноваты, и никто не виноват.

Романтик Алибек Тахо-Годи, задумываясь о судьбе еще молодым человеком, написал своей любимой Нине в альбом (он лежит передо мной), где многие поклонники писали свои признания, несколько стихотворений в прозе с характерным названием «По мотивам черной меланхолии» (11 августа 1912 года). Эти афористические строки призывали уберечь человека (и, конечно, самого себя) от ударов беспощадной жизни: «Заковать грудь в латы, душу в броню, замкнуть свое сердце». А дальше? — спросим мы. А дальше — борьба: черкеска с газырями, бурка чернее ночи, папаха набекрень, добрый конь, верная пуля, кинжал в сердце… И удалец несется в злое месиво жизни. Но где-то в конце перевала (горы высоки и мрачны) его настигает пуля, тоже верная, но только вражеская. Потому и закончит свой девичий альбом вернувшаяся из лагеря на родное пепелище Нина Тахо-Годи немым вопросом: «Зачем пережила тебя любовь моя» (22 января 1945 года) [34] . От судьбы не уйдешь.

Недаром, когда советский писатель (он же русский граф) Алексей Толстой, вернувшись из эмиграции в 1923 году и собирая материалы для романов «Восемнадцатый год» (вышел в 1927–1928 годах) и «Хмурое утро» (1940–1941) своей трилогии, примечательно названной «Хождение по мукам», вскоре приехал на Северный Кавказ и в Дагестан. А. Н. Толстой посетил дом Алибека и Нины Тахо-Годи, беседовал с его обитателями, расспрашивал, делал заметки. Слушал с интересом в течение нескольких дней о событиях многотрудных, удивительных, почти невероятных. Но верил. Здесь, в этих рассказах, прошлое никуда не ушло и участниками человеческой трагедии вспоминалось настоящим, живым и таким же кровоточащим, как оно и было на самом деле. И будет еще.

Родиной моей, если считать родиной то место, где ты появился на свет, то есть родился, был небольшой приморский город на Каспии. Море Каспийское — на Руси его называли Хвалынским — зеленое, теплое, как я его помню.

Махач-Кала — столица Дагестана. В давнее время писали именно так — раздельно и через дефис: «город Махача». По имени революционера Махача Дахадаева, расстрелянного белыми в гражданскую войну, друга моего отца. Потом, уже после войны, стали писать Махачкала — по-моему, совсем некрасиво. Но ведь на самом деле (вопреки «видимости» всегда бывает самое само) город носил когда-то славное имя великого и страшного императора Петра I и назывался Петровск-порт. И совсем не случайно.

Петр, как и многие завоеватели, мечтал о Востоке. И 15 мая 1722 года отправился в далекий персидский поход, на заманчивый Восток. Спустился по Волге до Астрахани, оттуда в июле дальше, по направлению к Дербенту, и, по преданию, с 12 по 16 августа расположился лагерем на холме у Каспийского моря, в том самом месте, где более чем через сто лет, в 1844 году, построили военное укрепление — Петровское. В XIX веке шла Кавказская война, да и с турками воевали в эти годы. На холме в 1857 году вырос город в память царя Петра. Петр же дальше Дербента так и не пошел, возвратился в декабре того же года в Москву.

Персидский поход не удался, но город-порт у зеленого моря тихо возрастал, пока революция, покончив с потомками Петра, в 1922 году, как раз в год моего рождения, расправилась и с памятью Петра, о чем я с детства очень печалилась. Но что же делать, если даже Петербург (он же Петроград) стал Ленинградом?! Все одно — ничего не поделаешь.

В осеннюю ночь моего рождения, 26 октября, господствовала красная и злая (а какой же еще ей быть?) планета Марс. Но ее враждебность умерялась благосклонностью Юпитера [35].

Одно из самых приятных — ощущение покоя, мягкого света, полного блаженства (так я это теперь понимаю), в детской кроватке, при голубеньком ночнике, и какого-то неземного тепла. Я что-то вывожу слабеньким голоском, как будто нескончаемую песенку, и голос нашего домашнего врача, добрейшего Николая Павловича Агриколянского [36](явно из духовного сословия): «Какой удивительный ребенок, никогда не плачет, а тихо про себя напевает» [37]. Но эту мирную картину затмевают две ужасные.

Мы с нянькой где-то за городом. Жара. Степь. Полынь. Под нами море. К нему спуск обрывистый, поросший кустарником и чахлыми деревцами. Нянька, как всегда, дремлет. Я уже где-то у края обрыва и пытаюсь ползти вниз, сыпется песок. Цепляюсь за куст, он вырывается с корнем. Кричу, цепляюсь за деревца. К счастью, прибегает напуганная нянька с каким-то прохожим. Они хватают меня, а я дрожу и рыдаю. Это раннее воспоминание стало для меня одним из самых страшных снов. Я вижу его часто, и ужас охватывает, когда с корнем вырываешь кустики, а внизу, в глубине, — море.