Аза Тахо-Годи - Жизнь и судьба: Воспоминания

С аспирантами особенно бывало весело. Если кто-либо плохо знал особенности 3-го склонения древнегреческого в сравнении с санскритом, то Алексей Федорович, подражая Епиходову (из чеховского «Вишневого сада»), качая головой, приговаривал: «Что-ето-такое, что-ето-такое». Колеблющейся аспирантке говорил: «Чего ты волнуешься, как Адриатическое море?» (это почти горацианское «Ad Lydiam»). На блестящий ответ следовала похвала: «Адски шикарно, как говорили Белградские гусары». Иной раз Алексей Федорович вспоминал юность и популярную оперетту «Вова приспособился»: «Я капитан с собачьим нюхом и тонким слухом. Я знаю всех и все, да, да» или «Всех на кол посажу, всех на кол посажу» (эти песенки попали в фильм В. Косаковского «Лосев»). А если уж дела совсем плохи, то значит, «мы попали в запендю» и «кибитка развалится».

Как-то, диктуя Юдифи Каган, Алексей Федорович сказал: «Муслить совсем другой глагол, чем мыслить». А когда она удивлялась многообразию и тонкости греческих частиц (это ведь целая симфония), о которых писал знаменитый знаток древних языков С. И. Соболевский, Алексей Федорович с задором бросил: «Вы, нынешние ну-т-ка!»

Между прочим и лагерь наложил отпечаток на лосевские словечки: «буровить» (настойчиво делать), «кушать» (наговаривать на кого-либо), «отлить пулю» (выдумать), «сифонить» (дуть, в окно сифонит), «текучка» (много дел), «дуром» (зря), «шалабан» (очень много), «чертовая» (удивляясь чему-то), «отвалиться» (бросить дело), «запсотить» (куда-то задевать), «нарынживать» (стараться), «уточнить» (многозначный глагол, например: «его уточнили» — сняли с работы, выгнали, отправили в карцер и т. д. и т. п.), «задымачивать» (стараться усиленно) и многие другие, встречающиеся, кстати, в прозе А. Ф. Лосева, а не только в разговорах. (О «протоколе» на даче А. Г. Спиркина вместо «портала» я буду говорить ниже. Это не случайность. На Беломорско-Балтийском канале «порталом» назывались створы шлюзов, а лагерники именовали их «протоколами».) А сколько забавных присловий, подслушанных у друзей и потом употребляемых в разных случаях! Например: «Хоть я и не виноват, но он меня простил» (говорил Н. М. Гайденков о Н. М. Тарабукине); «Сколько ни говори халва, во рту сладко не будет» [271].

Ну и конечно, когда речь заходила об очень хитроумном человеке, Алексей Федорович неизменно подтверждал: «О, это настоящий кардинал Пачелли» (тот, который стал папой Пием XII, 1939–1957, и вел серьезную политику за независимость государства Ватикан).

Перечитывая записки, которыми мы обменивались с Мусенькой, поражаюсь, как она, бедная, бесконечно занятая работой, Алексеем Федоровичем, неустроенностью дома, своей теоретической механикой, заседаниями кафедры, походами в МГПИ с Алексеем Федоровичем, как она готовила обед, таскала сумку с продуктами, топила печь, закупала дрова, и никогда ни одной жалобы, только счастье, что все это не для себя, а для Алексея Федоровича. Вот почему, глядя на Валентину Михайловну, и я с пылом делала все, чтобы разделить ее труды. А как же без пыла — «я близ Кавказа рождена!» Иной раз и Алексей Федорович оставлял записку. Если я очень усердствовала с уборкой (ничего не могу поделать — порядок от мамы; помню древнего Гесиода: «В жизни порядок важнее всего, вредней беспорядок»), то он оставлял такую лаконичную записку (на обороте оглавления Ученых записок кафедры — их еще только готовили, значит, 1952 год): «По возможности не нарушай порядка». Или еще: «За мной не приходи, меня проводит Николай Николаевич» (это Соболев, наш великий книжник и якобы секретарь Алексея Федоровича — чтобы получить карточки продуктовые). Подпись — Хан. А какие росчерки — на полстраницу. А Мусенька пишет спешно целые реляции — завтрак, обед, по пунктам (в науке ее астрономии всегда порядок) и еще с юмором: «Посуды!!!» и сбоку: «Алексеюшка — Азушка» и снизу: «Муська, Азка, Хан». Подпись — «Муська». А то с укором: «Аза! Что же ты ходишь целый день голодная? Если уж себя не жалеешь, то меня бы с Ханом пожалела! Мало у нас скорбей, хочешь еще свою болезнь добавить». Предписывается мне «Хана не будить, пока сам не встанет… борщ сварить с грибами». Тут же «Хочется втроем на „Электру“ сходить» (это к вахтанговцам). «И еще ресничек хочется» (это чтобы я приласкала). «И вообще очень многого всего хочется. Торта тоже, напр., хочется. И чтобы люди все как ангелы были». О, какая мечта! Несбыточная. Но хочется. Есть еще N.B. (nota bene) — кашу на обед поставить в печку, «она упреет». Вот это называется, по Лосеву, «полнота жизни». Иногда и так: «Суп надо сейчас же скипятить, а то он до обеда прокиснет». «Аза, когда придешь, посмотри, прогорела ли печка и закрыть ее окончательно». Это та самая печка, куда однажды забралась кошка (от крыс нас спасала) и выскочила в испуге в искрах. Азка-хохолок (это все я) научилась и печку топить. Но Азка уже проверяла и машинопись, вписывала греческий текст, а заодно по записке Муси напоминала Хану о том или другом. Например: «Хохолок! Скажи Хану, чтобы надел новые галоши. Лежат в бумаге на моем письменном столе». Как это похоже на Мусеньку — галоши на столе письменном, но зато заметно. Временем дорожили. Азушке надо чистить судака (суп делать), но тратить время Ханское нельзя. Значит, когда Валентина Михайловна придет и сядет за стол с Ханом, Хохолок почистит рыбу. Иной раз приказывает: «Посуду не мыть», значит, предстоит важная работа. «Как не хочется уходить надолго!» — страдает Муся. И просит Азушку быть «поласковей с Ханом», «не давай ему звонить в издательство, позвони сама». И Хан просит книжку передать Вале Гусятинской, «лежит на круглом столе». (Сколько книг там лежало! А теперь нет, все в шкафах.) Да и я иной раз оставляю записки: «Мусь, суп готов, картошка очищена, посуда вымыта. Андрюшка (это Андрей Белецкий по-домашнему) нас надул (не пришел). Мы идем походить», и подпись «Кикиндель». А на обороте записаны Сомнения в текстах к мифологии (Минуций Феликс и Прокл), значит, мне надо их проверить. Сообщаю: «Мусь, милый, Хан и Кикиндель отправились в Ленинку». И, наконец, уходя на работу, записка оставляется: «Поздравляю Азушку с днем рождения. Муся. 26 окт. 950 г.». Рядом корзина цветов с записочкой. Вот неожиданность! А это прилежная слушательница моих лекций с другого факультета, Альбина, Аля, Авдукова (стала на всю жизнь другом). И как узнала о моем дне рождения? Весь день с утра — радостно.

Играючи справлялась Валентина Михайловна с домашними делами, не забывая проверять контрольные, курсовые, дипломные по теоретической механике, — и все ко времени. И вдруг что-то вкусное приготовит, быстро, сноровисто, никогда не задумываясь над рецептами, только интуитивно. А если встречаем Светлый праздник, то куличек каким-то чудом в печке голландской испечет, хотя бы почти символический (настоящий принесет старая монахиня), а пасху сырную с цукатами творит с небывалым тщанием, протирает внимательно, ситечко волосяное, ваниль ароматная и все — в меру. Алексей Федорович — тонкий ценитель. Но ведь и кулич, и пасха, и яички — украшение праздничное, а суть, а главное — наш общий с Мусенькой пасхальный канон — старинная книжечка (жива до сих пор у меня), где каждая заставка, каждая буковка — красная, радостная, как и сам праздник Воскресения Христова. Никогда больше не встречали мы после кончины Мусеньки великий Светлый праздник как торжество высокого духовного горения и благоговейной любви. Без Валентины Михайловны осиротели мы с Алексеем Федоровичем во всех смыслах.