Давид Арманд - Путь теософа в стране Советов: воспоминания

В 5 часов я отключил ввод всего исправдома. Остановились все заводы, погасло освещение, замолчали все звонки. Около помещения щита столпилось всё начальство. Я лез из кожи вон, щёлкая рубильниками, крутил маховички реостатов, зачищал контакты. Всё было тщетно. Через полчаса я констатировал, что кабель повреждён на территории больницы и предложил послать туда Игнатьева. Игнатьев, как и следовало ожидать, оказался выходной. Кипс распорядился:

— Послать Арманда с конвойным.

Весь план рушился. С незнакомым конвойным нельзя было рассчитывать на свиданье. К счастью, вызванный конвойный заупрямился:

— Как хотите, а с этим бородатым бандюгой не пойду. Он непременно побег задумал, стукнет гаечным ключом и амба! Пусть надзиратель с ним идёт!

Обмотанный цепью, которой я прикреплялся к столбу, я действительно выглядел как бандит в кандалах.

Некогда было препираться. Кликнули коридорного — явился Вася, недавно вышедший из больницы, и охотно со мной отправился. У меня установились с ним отличные отношения. Я на него и рассчитывал.

Какое наслаждение было идти по улице! Был тихий морозный вечер, падал лёгкий снежок, деревья в больничном парке были опушены инеем, поблескивающем в свете фонарей. И главное, по улицам проходили совсем рядом вольные люди. Удивительно хорошо.

Надо было пройти всего метров двести. Я, как мог, растягивал это удовольствие.

У входа в психиатрическую больницу мальчишки рассуждали:

— Раньше у них был другой монтёр, кудлатый. Так он один ходил.

— А этот, видать, отчаянный. Одного нельзя пустить, убегнёт.

— Познакомься, моя жена, — представил я Васе Галю, когда мы вошли в пустынный подъезд, в котором одиноко стоял диванчик для посетителей. Вася вылупил глаза:

— А зачем она здесь?

— Случайно. Вероятно, зашла полечиться. Она у меня психическая.

— Нет, как же так, это незаконно. Да ты чини поскорее, да пойдём назад.

— Да здесь дел не меньше, чем на полчаса. А ты, Вася, сходи-ка на уголок, на Стромынку, выпей пивка, а я пока всё исправлю, — и я протянул ему трёшку.

— Нет, нет, что ты! Ты ведь сбежишь, пожалуй.

— Да неужели ты меня за такого дурака считаешь, что побегу, когда мне меньше трёх месяцев сроку осталось?

Вася мучительно колебался. Но, видно, последний аргумент показался ему убедительным. К тому же он сообразил, что три рубля это много больше, чем стоит даже несколько бутылок пива.

— Ну, уж не подведи, — сказал он, исчезая.

Эти полчаса, что мы сидели прижавшись на холодном диванчике, остались у меня как одно из самых лучших воспоминаний в жизни. О многом успели поговорить, условиться, делились огорчениями, строили планы на будущее.

Через полчаса Вася является:

— Ну как, здорово? Да ты и не начинал?

— Не твоя забота. Пойдём.

И мы отправились в обратный путь. Начальство встретило меня у ворот:

— Почему не исправили? Света нет. — Что же, я, по-вашему, под током буду работать? Прежде чем пойти в больницу я выключил ввод в исправдоме.

Это была чистая правда. Я прошёл к себе и подсоединил линию. Вспыхнул свет, моторы завертелись. Начальство обрадовалось, заключённые, дремавшие у станков, потягивались:

— Здорово отдохнули! Каждый бы день такие аварии!

Даже Кацвин похвалил меня за распорядительность. Я лёг с приятным сознанием, что сейчас доставил многим людям радость: и заключённым, и администрации, и Васе, и, главное — моей Галочке. Я заметил, что все надзиратели стали относиться ко мне снисходительно и, я бы сказал, предупредительно. Даже маленький кастрат, всегда злой как собака, справлялся о здоровье и желал спокойной ночи, когда я шёл с работы. Вскоре причина выяснилась, она была далеко не бескорыстна. Одному нужно починить плитку, другому — пять метров провода, третий прямо просил спереть для него казённый выключатель.

Ко всем моим обязанностям прибавилась, ещё одна. Я должен был сидеть в Стройбюро, где работали заключённые инженеры, и проектировать электрические сети для всех московских тюрем: Лефортова, Таганки, Гордома, Сретенского домзака и новых корпусов нашего исправдома. Работа была интересная, действительно инженерская. Я напрягал память, вспоминая курс расчета сетей, который я не так давно слушал в институте и с удовольствием убеждался в применимости на практике законов Кирхгофа. Мне повезло: я мог пользоваться отлично изданным каталогом AEG, который мне подарил всё тот же спасительный Коля.

Работу по проектированию должно было выполнять особое конструкторское бюро из заключённых инженеров, которое предполагалось организовать в Новоспасском монастыре. Комиссия из Главумзака переписала кандидатов, забрала наши дела, но подготовка тянулась бесконечно. Кто-то возражал, кто-то не отпускал инженеров, какая-то вольная контора строила козни, стремясь получить себе заказы. Все заключённые кандидаты хотели скорее попасть в ОКБ, ожидая там лучшей работы и лучших условий. Они нервничали, ловили и разносили слухи, среди них начались склоки, так как сказали, что число людей, которые будут переданы в ОКБ, ограничено. Один заключённый мне прямо заявил, чтобы я не надеялся, что «там без жидов обойдёмся». Все подсиживали друг друга.

В это время у меня появился неожиданный приятель — Кацвин. Кто бы мог подумать? Он приходил ко мне в будку поболтать, поспорить о религии, о сектантах, об отказах. Видимо, хотел обратить меня в свою веру, но поддался на мой спокойный доброжелательный тон и не заметил, как стал изливать мне душу. Он рассказал мне свою биографию, после чего стал не то чтобы симпатичен, но более мне понятен. По его словам, он был очень добрым мальчиком, всем помогал, защищал младших. Во время гражданской войны, четырнадцати лет был разведчиком у красных. Его поймали белые, жестоко избили. В камере он встретил своего отца, за одну ночь тот поседел. Отца три раза выводили на расстрел, но стреляли нарочно мимо, у самой головы, добиваясь, чтобы он под влиянием моральной пытки выдал местонахождение своего старшего сына — председателя ревтрибунала. С тех пор Кацвин ожесточился и решил посвятить свою жизнь «самому благородному» делу — мести. До самого конца войны он всюду ловил и уничтожал белых.

— А вся шпана здесь — их приятели, — заключил он.

Я возражал, что, предаваясь мести, он оказывает плохую услугу будущему обществу, так как месть вызывает ответную месть. Мудро поступает тот, кто разрывает эту дурную бесконечность. Он махнул рукой:

— Это всё философия! К ногтю их надо, гадов!

Но всё-таки, может быть, я заронил в него каплю сомнения.

Наконец, первая партия ушла в Новоспасский. Я остался. Говорили, что Кипс меня не отпускает. Не то, чтобы я очень огорчился. Мне было всё равно, где отсиживать оставшиеся два месяца, и, однако, когда я был назначен на вторую очередь, я обрадовался. Как-никак это было новое, а до нового я был очень жаден.