Леонид Сандалов - Пережитое

- Таких темпов, какими обычно "наступают" на академических играх, здесь вы не увидите. Прогрызать укрепрайоны зимой, во время сильных морозов, более чем трудно. Успехи в иные дни измеряются не километрами, а метрами. История еще не знала таких войн, и ни одна армия, кроме нашей, на наступление в подобных условиях не способна Однако надо признаться, что и мы к такого рода войне слабо готовили войска. Приходится доучивать их на фронте. Вот вы привезли из округа дивизию. А участвовала ли она хоть раз в учениях по прорыву укрепрайона? Некоторые командиры предпочитали зимой, в сильные морозы, не проводить занятий в поле, чтобы, чего доброго, не обморозить бойцов... И я согласен с Иваном Васильевичем: изучать опыт войны вы должны в войсках. После этой беседы с командующим начальник оперативного управления штаба фронта, мой товарищ по академии, комдив В. М. Злобин ознакомил меня с обстановкой по карте, рассказал, как организована работа управления, и тоже добавил, что моя командировка на фронт будет оправдана только в том случае, если я проведу ее в войсках.

- У нас в штабе фронта при медленном продвижении войск вперед ценного опыта вы не получите, - сказал он.

В оперативном управлении оказались и другие мои товарищи по Академии Генерального штаба - полковники З. Я. Рудаков и В. Я. Семенов. Они детально ознакомили меня с работой командиров управления. С их же помощью я получил возможность нормально отдохнуть и утром уехал сопровождать 8-ю дивизию. Она сосредоточивалась на Карельском перешейке и должна была действовать в первом эшелоне.

Несколько дней я провел в полках, а затем перебрался в штаб 13-й армии. Начальником штаба этой армии был комбриг Владимир Сергеевич Галушкевич.

Владимир Сергеевич очень гордился тем, что и он, и командующий армией в прошлом артиллеристы.

- Вот ты сам убедишься, - говорил мне Галушкевич, - что при прорыве укрепрайона главное - это артиллерия...

В течение почти двух недель я изучал, как штабы соединений и штаб армии терпеливо и настойчиво ведут разведку вражеского укрепрайона, а затем наносят сокрушительный удар по его дотам. Мне довелось также несколько раз выезжать с работниками штаба армии, а однажды и с командующим в войска первой линии.

Во время этих выездок я не раз вспоминал С. К Тимошенко, который справедливо упрощал нас в том, что из боязни обморозить солдат и командиров мы плохо готовили их для ведения боя в зимних условиях. А морозы в тот год достигали на Карельском перешейке 45 градусов.

В феврале закончилась моя командировка, и я возвратился в Минск, где, к своему удивлению, на посту начальника штаба округа опять встретил комкора Пуркаева, а комдива Климовских - в должности его заместителя.

Первые дни по возвращении и штаб округа я посвятил подготовке отчета о своей поездке, а затем прочел несколько докладов о советско-финляндской войне для командиров штаба и работников Центрального Комитета Коммунистической партии Белоруссии. Я видел все своими глазами и старался нарисовать правдивую картину тех нечеловеческих условий, в которых наши героические войска вели борьбу на Карельском перешейке, с каждым днем приближая победу над агрессивными силами, развязавшими войну...

Обычно мой рабочий день в штабе начинался с утреннего доклада своему начальнику - комкору Пуркаеву. И почти каждый раз, посещая его, я думал: почему он так быстро вернулся из Германии? Однако спросить об этом самого Пуркаева не решался. И вдруг однажды после моего очередного утреннего доклада Пуркаеву этот щепетильный вопрос поднял Климовских:

- Максим Алексеевич, мне кажется, было бы весьма полезно, если бы вы рассказали нам о своей деятельности в Германии в качестве военного атташе.

- Давно собираюсь, - охотно отозвался Пуркаев. - Рассказать есть о чем, наблюдений много. Вот только нужно найти для этого время... Впрочем, вас, вероятно, интересует прежде всего причина моего быстрого возвращения?

И, не дожидаясь нашего ответа, Максим Алексеевич перешел к сути дела:

- Приняли меня в Германии внешне весьма благожелательно. Вскоре после приезда туда я был приглашен на один прием и представлен Гитлеру. Затем мне было разрешено присутствовать на войсковых учениях и посещать воинские части (правда, в сопровождении офицера генерального штаба). Я немедленно воспользовался этим. побывал в одном пехотном полку. А несколько дней спустя мне показали даже подземный командный пункт, якобы подготовленный на случай войны для генерального штаба. Легко было понять, для чего все это делается: меня хотели убедить, что у немецкого командования нет секретов от нас. Расчет был прост: они хотели усыпить нашу бдительность. Но потом моим "доброжелателям" стало ясно, что обмануть нас трудно. И сразу все изменилось. При встречах со мной они улыбались все реже и реже. Потом, как бы вскользь, выразили удивление, почему это я, потенциальный начальник штаба фронта, занимаю скромный пост военного атташе. Постепенно меня стали "забывать" приглашать на учения или присылали за мной своего представителя так поздно, что ехать было уже бесцельно. А то вдруг по пути в район учений внезапно портилась машина, на которой я ехал. Словом, мне всячески давали понять, что в качестве военного представителя Советского Союза я для них нежелателен. И, так как у немецкого правительства не было оснований заявить об этим нашему правительству, начались провокации: меня старались как-то скомпрометировать.

Однажды при посещении военною учреждения Пуркаев обнаружил в кармане своей шинели маленький фотоаппарат. Передав его своему провожатому, он прямо заявил, что это очень грубая работа. Офицер нисколько не смутился. Тут же выразил предположение, что, вероятно, кто-то ошибся, положив фотоаппарат в чужой карман, когда шинель висела в гардеробе учреждения рядом с десятками других.

- Таких неудачных попыток скомпрометировать меня было несколько, и в конце концов они достигли цели, - заключил Пуркаев. - Мне захотелось углубить знания в немецком языке, и с ведома нашего посольства я стал брать уроки у одной уже очень немолодой немецкой учительницы. Все, казалось, шло нормально, но вдруг из ведомства Риббентропа сообщили о жалобе учительницы на то, что я якобы пытался посягнуть на ее честь. На вопрос, какие же доказательства может представить эта учительница, ответ гласил: синяки и царапины. Чтобы эта история "не попала в газеты", немецкое правительство настойчиво просило заменить меня другим.

Абсурдность предъявленного мне обвинения ни у кого не вызывала сомнений, но решено было не обострять из-за этого отношений. Вот так и кончилась моя военно-дипломатическая карьера, о чем я, впрочем, нисколько не жалею...