Эдуард Эррио - Жизнь Бетховена

И теперь возникает вопрос, для кого же предназначалось письмо к Бессмертной возлюбленной («Мой ангел, мое все, мое я!»). В итоге мастерского анализа Ромен Роллан приходит к выводу, что оно было написано в 1812 году в Теплице, куда Бетховен приехал 5 июля, после новой поездки в Прагу. Мы считаем его заключение в данном случае решающим. Томас Сан Галли в 1909 году и д-р Макс Унгер в 1911 году («По следам Бессмертной возлюбленной», издательство «Бейер и сын», Лангензальца) уже высказались в этом же смысле. Но кто же была та женщина, к которой обращена жалоба Бетховена на любовь, «обреченную на жертвы и отречения»? Кому шлет он эту страстную мольбу; «Можешь ли ты сделать так, чтобы ты вся была моей, чтобы весь я был твоим?» Мы были бы весьма склонны назвать имя Амалии Зебальд; но как только речь заходит о любви, приходится отказаться от логических умозаключений и безропотно примириться со многими туманными эпизодами романтической истории композитора в те годы, когда ясно видно лишь стремление Бетховена навсегда соединиться с женщиной, его достойной. Он часто искал эту женщину, но никогда не встретил ее.

Город Теплиц, расположенный в восьмидесяти километрах на северо-запад от Праги, давно уже был известен как один из лучших европейских курортов и славился своими целебными горячими источниками. Он укрылся в долине Бьела, в Рудных горах. Позади замка князя Клари-Альдринген находится парк во вкусе конца XVIII века, где курортные гости могут отдыхать, любуясь могучими деревьями и прудами. Здесь сохраняется воспоминание о Фридрихе-Вильгельме III; в эти трагические для него годы он охотно приезжал сюда в поисках покоя и тишины.

В конце августа 1811 года Бетховен нашел в Теплнце самое блестящее общество. Вот Карл Август Фарнхаген фон Энзе, тогда еще скромный молодой офицерик, раненный при Ваграме, жаждущий наблюдать, слушать и записывать; он лишь готовится к своей будущей деятельности летописца, причем ужасающе многословного; он еще не женился на Рахель Левин, чей салон станет местом собраний ученых и писателей. Вот Тидге — Кристоф Август Тидге, — обладающий опытом и авторитетом старшего. Заслуживает признания его деятельность в защиту национальной литературы, его лирическая поэма «Урания», изданная десять лет тому назад и не раз привлекавшая внимание композиторов. После нелегкой службы на скромных должностях секретаря, учителя, Тидге получил поддержку баронессы Реке, уделившей ему часть своего состояния. Влияние французской культуры XVIII века вполне очевидно во всем его творчестве, в его философских либо религиозных рассуждениях, «Элегиях», таких произведениях, как «Зеркало дам», «Алексис и Ида» (1812 год).

Во втором томе «Denkwurdigkeiten» Фарнхаген передает свои впечатления о пребывании композитора в Теплице. «Тогда же, — пишет он, — я познакомился с музыкантом, затмившим всех предшествующих. Это был Бетховен, о присутствии которого мы давно уже знали, но которого никто еще не видел. Глухота заставляла его избегать людей, а странности характера, все больше и больше усугублявшиеся отшельнической жизнью, делали затруднительными и более краткими те отношения, которые у него случайно завязывались. В Шлоссгартене, во время своих одиноких прогулок, он несколько раз встречал Рахель и был поражен выражением ее лица, напомнившим ему иные черты, дорогие его сердцу. Любезный молодой человек по имени Олива, который был его преданным товарищем, облегчил нам возможность знакомства. То, в чем Бетховен упорно отказывал при самых неотступных просьбах, то, чего при драматических обстоятельствах никаким принуждением нельзя было у него вырвать — некий князь пытался применить насилие, чтобы заставить его выступить перед гостями, — все это он представлял нам охотно и щедро; он усаживался за фортепиано и играл свои еще не известные новейшие сочинения либо предавался свободным импровизациям. Как человек он пленял меня еще больше, чем как художник; и так как вскоре между Олива и мной установилась тесная дружба, я встречался с Бетховеном ежедневно. Мои отношения с ним укрепились еще больше, когда возник горячо им принятый замысел, в силу которого я мог бы доставлять ему либретто для драматических сочинений либо исправлять те, что он получал. Известно, что Бетховен был ярым ненавистником французов и убежденным немцем. И в этом направлении мы с ним превосходно понимали друг друга».

Более смелый, бесконечно более самобытный человек возглавляет всю эту группировку — Иоганн Готлиб Фихте, берлинский профессор, достойный ученик Канта, современный стоик, философ свободы и долга; в разгар французской оккупации он произнес свои «Речи к немецкой нации», подготовившие моральное восстание Германии. Этот человек достоин Бетховена, ибо он также стремится к обновлению человеческого духа; резким усилием он открывает новые пути для идеи, ставя ее в центре любой деятельности и требуя для нее всех прав.

Интересно сравнить ход развития мыслей Фихте и Бетховена. Философ также уверовал в спасение человечества на основе доктрин Французской революции; ее свободолюбивые идеи он защищал в своих лекциях, читанных в Иене, с такой смелостью, что ему пришлось оставить кафедру и отправиться в добровольное изгнание; он тоже верил в цивилизаторскую миссию Франции, в республиканский героизм Бонапарта; он переписывался с Бернадоттом, пожелавшим получить его портрет. Как поясняет Ксавье Леон, Фихте мечтал о Международной академии, которая явилась бы своеобразной «Федерацией человечества на пользу чистой науки и осуществила бы союз немецкого и французского духа». Благодаря Фихте нам становятся более понятными помыслы тех немцев, которые поверили в страну Вольтера и Руссо, как распространяющую дух мира и любовь к разуму; скажем мимоходом, что подлинное европейское единство не может быть создано, если не прибегнуть к поучениям этого отважного провозвестника. Сколько проблем, поставленных перед нами сегодня, уже обсуждено в его изданном в 1806 году диалоге «Патриотизм и его противоположность»? Безусловно, войны, приведшие к поражениям при Ауэрштедте и Иене, преобразили Фихте. Для него, как и для Бетховена, Бонапарт становится «человеком без имени»; его доверчивый оптимизм уступает место пессимизму, вскормленному жизненным опытом, — ничем не прикрашенной догме блага страны; отныне йенский интернационализм замкнулся в германских границах и, забаррикадировавшись там, подготовил то credo германизма, которым будет вдохновляться весь последующий век; но не следует полагать, что Фихте отступился от своих убеждений; то, чего он желает для будущего, это мирная республиканская Германия, уважающая права других народов так же бережно, как и свои собственные. Несмотря на внешние проявления, которыми излишне часто довольствуются, Фихте сохраняет враждебное отношение к империализму, чьи злодеяния раскрыли перед ним наполеоновские войны; его теории не допускают ни тех нашествий, которыми карала нас Германия, ни тех, которые мы заставили ее испытать. Лицом к лицу с событиями, приводящими толпы в неистовство, люди, подобные Фихте либо Бетховену, сохраняют уравновешенность духа и верность своей совести; автор «Республики немцев» и творец Девятой симфонии объединяются, чтобы посоветовать нам снова взяться за проект Европейского союза, разрушаемого слишком часто; именно поэтому их встреча или хотя бы одновременное пребывание в парках Теплица приобретает оттенок значительности и торжественности.