Эрих Гимпель - Шпион для Германии

О своих планах я никому ничего не говорил. Наконец я был готов.

Дождавшись полуночи, принялся за дело. Мой инструмент сработал неплохо, и я выпрыгнул во двор, между стеной здания и проволочным ограждением. Переждав несколько мгновений в тени, приготовился к прыжку через ярко освещенную полосу. Здесь все зависело от случая. Если меня заметят, все пропало. Если же удастся добраться до проволочной ограды, начнется второй и самый трудный этап мой одиссеи — уже под дулами пулеметов.

Прижавшись к стене дома, я напрягся, приказал самому себе: «Спокойно!» — и прыгнул.

В ту же секунду луч прожектора прошелся по стене здания, двигаясь медленно навстречу мне. Вот он уже в трех метрах от меня. Я бросился на землю. Луч задержался, затем опустился ниже, и я оказался в конусе яркого света. Вспыхнул прожектор на другой вышке. Луч его тоже был направлен на меня. Через секунду раздалось предупредительные выстрелы.

Поднявшись с земли, я поднял руки вверх и стал ждать.

Подбежавшие охранники схватили меня…

На следующее утро я стоял перед заместителем начальника тюрьмы.

— Признаетесь ли вы, что собирались бежать? — спросил он меня.

— Ничего другого мне не остается. Он кивнул:

— На вашем месте я, наверное, поступил бы так же. Вы, однако, понимаете, что я должен вас наказать?

— Да.

— Объявляю вам две недели строгого одиночного заключения на хлебе и воде. — Кивнув еще раз, он добавил: — Ну вот, пожалуй, и все.

Две недели одиночки я выдержал довольно сносно. Когда знаешь, что наказание ограничено во времени, оно отбывается легче, к тому же тогда я был уже закаленным, прошедшим через многие превратности судьбы арестантом.

Однако я не учел злонравия начальника тюрьмы, который, как я уже говорил, меня почему-то не переваривал. Отбыв наказание, я опять оказался в одиночной камере, где пробыл целых восемь месяцев. Мне было запрещено разговаривать. Более того, каждый день перед обедом в моей камере появлялись проходившие практику кандидаты на замещение должностей в тюрьмах и прочих того же рода заведениях. И всякий раз я должен был в их присутствии раздеваться догола. Церемония эта, предназначенная якобы для предотвращения новых попыток к бегству, была для меня самой настоящей изощреннейшей пыткой. Я был лишен прогулок во дворе, а вместе с ними — и свежего воздуха. В коридор меня выводили только на ежедневную проверку, во время которой я мог лишь знаками общаться с другими заключенными.

Ужасно не слышать собственного голоса в течение восьми месяцев, не видеть солнце, не вдыхать свежий воздух и вообще не знать, что происходит в мире. Когда время останавливается, человека охватывают воспоминания о давно прошедших днях, о том, что уже никогда не повторится.

Как мне удалось тогда выдержать, я и сам не знаю. Многие заключенные в таких условиях кончали свою жизнь самоубийством. Такая мысль у меня, однако, не появлялась, хотя и казалось, что все возможные пути к жизни плотно закрыты. Когда, наконец, я получил разрешение покинуть одиночку, я не смог ходить. Я наверняка свалился бы на лестнице, если бы меня не поддержал под руку сопровождавший меня надзиратель.

— Не торопись, парень, — сказал он. — Тебе надо сначала снова научиться ходить. Такое бывает со всеми, выходящими из одиночки. Видимо, нарушается равновесие.

Во время первых таких попыток передвижения мне повстречался Даш, предатель и убийца своих товарищей, отправивший на электрический стул шестерых немецких агентов. В Ливенуорте он был самым нелюбимым заключенным.

Это была уже не первая моя встреча с ним. Когда я однажды был освобожден от перелопачивания угля, меня направили на земляные работы внутри тюремного комплекса. Труд этот был более легким, и я даже не мог вначале объяснить причину подобного изменения в моем положении.

Однажды я внимательнее присмотрелся к заключенному, находившемуся по другую сторону рва. Тогда мне и стала ясна подоплека назначения меня на эти работы. Это был Даш. На нем была такая же арестантская одежда, как и на мне, с присвоенным ему номером, и отбывал он тоже пожизненное заключение.

Копал он медленно. С ним никто не разговаривал, никто не подавал ему руки. Против него были настроены не только немцы, но и американцы: предательство презирают во всем мире. Среди заключенных, совершивших все возможное, что было запрещено Богом, есть только одна категория, являющаяся постоянно аутсайдерами и изгоями, — предатели.

В течение ряда недель мы находились напротив друг друга. Нас разделяли два метра неглубокой канавы. У каждого в руках была особо прочная лопата. В Ливенуорте каждый день ждали, что вот-вот что-нибудь да произойдет. Причем ждали все, начиная от начальника тюрьмы, его заместителя, тюремного персонала и до заключенных.

Но они ждали напрасно. Заключенный, находившийся напротив меня, был всецело занят своими не дававшими ему покоя мыслями. Он был постоянно подвержен пыткам собственной совестью, будучи пригвожденным к позорному столбу совершенным им преступлением. Он переживал ежедневно, ежечасно и даже ежеминутно то, что совершил. Он стал для своих товарищей Иудой и знал об этом. Даш постоянно вспоминал, как он с семью товарищами высадился в Америке и, пытаясь освободить свою шею от веревки, пошел в ФБР, как фэбээровцы тотчас задержали остальных и как шесть из семи его товарищей приняли мученическую смерть на электрическом стуле.

Постепенно я привык к Дашу, как, видимо, и он привык ко мне. Мы оба знали, что тюремное начальство рассчитывало на стычку между нами, и не пошли на нее. Какое мне было дело до предателя Даша! Меня полностью занимала собственная судьба.

Примерно через две недели после моего перевода на земляные работы ко мне обратился здоровенный, двухметрового роста заключенный.

— Ты знаешь, что произошло с Дашем? — спросил он.

Я кивнул.

— Таких подонков надо убивать, — продолжил он.

— А чего ты хочешь от меня? Верзила ухмыльнулся:

— Если ты дашь мне десять пачек сигарет, Даш завтра же будет мертв.

— Как же ты намереваешься это сделать?

— Очень просто. Произойдет несчастный случай. Я ведь сижу на самом верху строительных лесов. Так вот, когда Даш будет утром проходить мимо, я свалю на его голову стокилограммовую стальную болванку. Понятно?

— Да.

Он протянул руку:

— Тогда давай что-нибудь сейчас. Остальные сигареты потом.

— У меня нет сигарет, — сказал я и ушел.

Даш жив до сих пор. Он был выпущен из тюрьмы за несколько лет до меня и отправлен в Германию.

Дни моего пребывания в Ливенуорте были сочтены. О моей попытке бегства было доложено в Вашингтон. Высшая американская судебная инстанция по исполнению приговоров приняла решение, от которого буквально застыла моя кровь.