Гледис Шмитт - Рембрандт

— С вашей стороны было большой любезностью взять его на свое попечение, — сказала она. — Ведь каждый новый ученик — настоящее для вас испытание.

Глядя на утонченного очаровательного юношу, Питер Ластман с тоской думал, что новизна — единственная приятная сторона его ремесла. Алларт ван Хорн привлекателен только потому, что он — новый ученик. Художник учил живописи не первый год и давно уже примирился с тем, что увлечение тем или иным учеником — вещь преходящая. Где то чувство, которое он когда-то, в ясные дни другого такого же уходящего лета, испытывал, например, к Яну Ливенсу? Жеребенок превратился в гладкого холеного коня. Алларт тоже либо обрастет жирком, либо нагуляет себе грубые мускулы. Чистую продолговатую линию щек испортит борода, серо-голубые глаза утратят свою невинность…

— Ну, что вы! Алларт не доставляет мне никаких хлопот. Он не только одарен, но и послушен, а это, поверьте, редкое сочетание, — ответил он.

— В одном я не сомневаюсь: учиться он хочет.

Юноша, смущенный тем, что о нем говорят в его присутствии, ответил лишь улыбкой, так похожей на улыбку матери. Сдержанная насмешливость, видимо, в большом ходу в роскошном доме на Херренграхт: когда радость или гнев угрожают вырваться наружу, ван Хорны охлаждают свой пыл тем, что поддразнивают друг друга.

— А ты не забыла, зачем пришла, мама? — спросил Алларт.

— Ах да! — Тонкими руками в прожилках госпожа ван Хорн взяла пакет и протянула его Ластману. Жест был нарочито утрирован: вручая подарок с таким торжественно-церемонным видом, посетительница как бы освобождала художника от всяких обязательств, кроме чисто внешних проявлений признательности. — Это совершенный пустяк, господин Ластман. Насколько я могу судить, вещь довольно уродливая, но зато подлинно античная. Мы с Йорисом раздобыли ее в Вероне.

То, что, упомянув о муже, госпожа ван Хорн назвала его по имени, было художнику, пожалуй, еще приятнее, чем подарок, привезенный ею из Италии: это означало, что дама собирается стать с ним на дружескую ногу и что в один из ближайших вечеров его, вероятно, пригласят запросто поужинать в семейном кругу. При мысли о том, что ему предстоит войти в созвездие завсегдатаев знаменитого салона, мастер расплылся в улыбке, которая мгновенно погасла, как только он развязал бечевку и развернул бумагу — маленький бронзовый светильник, покрытый зеленой патиной веков, пробудил столько воспоминаний, что Ластман на мгновение утратил дар речи. Сколько таких светильников откапывал он сам с однокашниками из черной итальянской земли! С каким ликованием уверяли они себя, наполняя такой светильник маслом и зажигая его на залитом вином столе, что теперь они неразрывно связаны с великим прошлым!

— По-моему, их привозят оттуда все, кому не лень. И я отнюдь не буду удивлена, если вы скажете, что у вас уже целая дюжина таких светильников, — заметила гостья.

— Напротив, признаюсь вам честно — у меня еще нет ни одного. А светильник в самом деле прекрасен, и очень мне нравится, — возразил Ластман, но, понимая, что гостья заметила, с какой сдержанностью он принял подарок, счел за благо пояснить: — Дело только в том, что он напомнил мне годы ученичества, когда я работал в Риме с Эльсхеймером, упокой, господи, душу его.

Теперь, когда он произнес это имя, ему показалось, что с плеч его свалилось тягостное бремя двадцати прожитых лет, а заодно и полсотни фунтов лишнего веса.

— Как ни странно, — отозвалась она, понижая голос, словно обостренная восприимчивость подсказала ей, что сейчас уместнее всего взять мягкий, сокрушенный тон, — я никогда не видела ни одной работы Эльсхеймера, хотя часто слышала это имя.

— Все его картины остались в Италии. Нидерландов достигло только его влияние.

Ластман думал о десятках северных художников, уезжавших из пасмурных и туманных родных стран в этот напоенный солнцем рай; большинство из них останавливалось у Эльсхеймера, он был для всех вождем, учителем, богом, да, да, чуть ли не богом. Сколько их, нехотя вернувшись домой, писали лишь в надежде на счастливый случай, который опять вернет их в Италию, и после каждой картины задавали себе вопрос: «Что сказал бы об этом учитель?» Какое множество других немцев и нидерландцев, узнав от знакомого путешественника, что пылающий взор учителя угас, опустило руки, дало душе зарасти жиром, постепенно отравило мозг вином!

— Он был бы поистине доволен собой, если бы видел ваши картины и знал, какие плоды принесли его уроки, — продолжала гостья.

Так ли? Подобный вопрос был слишком печальным предметом для размышлений, но, к счастью, именно в эту минуту вошел Виченцо с вазой вафельного печенья и блюдом персиков и груш. На обратном пути слуга задержался у двери и, остановив на хозяине быстрые большие глаза, почтительно и вместе с тем небрежно осведомился:

— Прошу прощения, ваша милость. Ван Рейну и дальше тереть лазурь?

— Конечно, нет! — ужаснулся Ластман.

Как он мог вот так, начисто, забыть о лейденце? Встреча с госпожой ван Хорн настолько поглотила его, что получасовое наказание, назначенное им парню, растянулось на целый час. Как ни дерзок этот малый, заставлять его тереть краску было слишком крутой мерой: работа со ступкой и пестиком — лакейская обязанность, возлагаемая лишь на самых неумелых и тупых учеников, да и то исключительно на первом году обучения.

— Ему полагалось заниматься этим всего полчаса, — сказал Ластман, беспокойно взглянув на Алларта, который перестал очищать персик и больше не улыбался.

— Ваша милость разрешает сказать ему, чтобы он перестал?

Ластман на мгновение задумался. Конечно, таким способом можно продлить этот удивительно приятный ему визит. Но художник тут же отбросил такую мысль. Это было бы неразумно. Если парню начнет давать указания слуга, он, чего доброго, еще обидится, тем более что происходит он из простой семьи.

— Нет, — решил он. — Я займусь этим сам.

Но заняться этим немедленно он не мог. Нечего и думать о том, чтобы встать и уйти, оставив мать с сыном в приемной: этикет требует, чтобы хозяин по крайней мере делал вид, что угощается вместе с гостями. Ластман съел две штуки печенья, слегка приправленного анисовым семенем, выбрал подходящий момент и в более изысканных и общепринятых выражениях поблагодарил за подарок, с похвалой отозвавшись о восхитительной простоте его форм и покрывавшей его вековой патине. Но попытка художника скрыть от посетительницы безотлагательность предстоявшего ему дела не обманула госпожу ван Хорн, и прежде чем он успел начать свои извинения, она уже встала.

— Не давайте мне отрывать вас от дела. Я давным-давно сказала все, что хотела, и даже наговорила лишнее, — промолвила она, стряхивая рукой крошки печенья с серебристой юбки.