Гледис Шмитт - Рембрандт

Он вздохнул и преклонил колени на том же месте, где только что стояла его жена, — на узенькой полоске коврика, вытертого их ногами за долгие годы молитв. Кое-как исполнив свой долг перед богом, он со вздохом встал и отряхнул колени, но, так и не сумев заставить себя потушить стоявшую на комоде лампу — это был последний свет, еще горевший в доме, — отнес ее в сени и поставил на сундук: пусть желтый отблеск ее сквозь высокое узкое оконце будет виден на темной и пустынной улице. Его тянуло подойти к оконцу и выглянуть в безлюдный мрак, но мельник понимал, что, озаренный светом лампы, он будет виден снаружи; поэтому он принялся расхаживать по прихожей, пытаясь считать свои шаги, чтобы не обращать внимания на глухой стук в груди. Где пропадает в такой час этот сумасшедший мальчишка? Уж не напал ли на него какой-нибудь бродяга-грабитель? Сейчас на зейтбрукской дороге ни души. Да нет, что за бабьи страхи! Времена теперь спокойные, тюрьма почти пустует, городская стража каждый час делает обход. На что, кстати, намекал сын, тыча ему в лицо сжатым кулаком? «Если бы вы знали, на что способна вот эта штука…». Но никто и не сомневается в нем, семья всегда с уважением относилась к его таланту.

Только ему мало, что его чтут, как архангела Михаила. Если перед ним не преклоняются, как перед самим господом богом, он уже считает, что им пренебрегают… Изношенное сердце мельника, как выброшенная на берег рыба, трепетало от боли, страха и гнева, сочетавшихся в какое-то единое странное чувство. Но ему не следует без толку метаться взад и вперед при таком сердцебиении — доктор вряд ли похвалил бы его за это.

Хармен опустился на нижнюю ступеньку лестницы, ведущей в мансарду, наклонил тело вперед и попробовал дышать осторожно — легкими маленькими глотками. Приступ прошел, и мельник, вдыхая запах масла и красок, как всегда доносившихся из комнаты блудного сына, принялся обдумывать более вероятные возможности. Может быть, завернул в таверну? Вряд ли: мальчик не любит вина и, попадая в шумную компанию, сразу же мрачнеет и умолкает. Проводит время с женщиной? Совсем непохоже: он еще хранит целомудрие, в этом любой поручится. Вернее всего другое: пока его отец теряется в тревожных догадках, Рембрандт стоит под чьим-нибудь окном с карандашом и бумагой в руках и рисует подгулявшего буяна, начисто забыв о том, что на колокольне святого Петра только что пробило десять. Правда, звон был такой тихий и медленный, что, внимая ему, Хармен особенно отчетливо расслышал бешеное биение своего сердца.

И хотя взбираться на двенадцать ступенек было в его теперешнем состоянии и тяжело и бессмысленно — он обязательно услышал бы, если бы мальчик вернулся, — мельник взял лампу и поднялся по лестнице. Одежда и волосы Рембрандта так давно уже пропитались запахами его ремесла — живописи, что теперь, усилившись, эти запахи создавали неотвязную и все более настойчивую иллюзию его присутствия; поэтому, когда Хармен добрался до порога и, направив слабый луч лампы в угол комнатки, увидел, что она пуста, он почувствовал безмерное разочарование, хотя с самого начала предвидел такой исход. Кровать была не смята, и белизна ее угнетающе подействовала на мельника. Рядом с кроватью валялся плащ. Почему мальчик не надел его? Ночь сегодня сырая и прохладная. На окне еще лежала груда медных досок, приготовленных для гравирования. И вдруг старик вздрогнул: совсем рядом с дверью, как живой, выступал из темноты и в упор глядел на него страдалец Геррит, запечатленный на холсте в пурпурной мантии святого Варфоломея.

С тех пор как он в последний раз видел картину, прошло уже немало дней — Хармен не из тех, кто станет лезть на глаза добровольному затворнику; и, быть может, из-за этого долгого перерыва, а быть может, просто потому что лампа, дрожавшая в его нетвердой руке, отбрасывала луч прямо на портрет, полотно поразило мельника еще сильнее, чем раньше. Он смотрел на него и безоговорочно верил в его правдивость, которая впервые в жизни объяснила ему, отчего так неистовствовали католики, когда протестанты сокрушали изображения их святых. Все, что так нравилось Хармену в то время, когда ум его был ясен, а сердце спокойно, казалось теперь маловажным и второстепенным: конечно, капли пота и бархат бесспорно удались, и все-таки это ровно ничего не значит — главное, что человек на портрете, Варфоломей или, вернее, облагороженный Геррит, находится сейчас здесь, в комнате, и с потрясающей душевной обнаженностью взирает с холста на ночного посетителя своими страдальческими глазами. Мельнику чудилось, что рядом с ним живое существо, и эта иллюзия была так сильна, что заставила Хармена остановиться, а потом отступить на шаг и опустить лампу, чтобы ослабить напряжение, в котором держал его взор мученика.

Он смотрел на картину, и в такт ускоренному биению сердца перед ним вставали неотвязные вопросы. Якоб ван Сваненбюрх, бесспорно, большой художник, но в состоянии ли он создать что-нибудь подобное? Имел ли право тот, чья рука написала вот это, потрясать кулаком перед лицом невежественного мира? И так ли уж важно, как он, Хармен Герритс, починит мельничное крыло — своими силами или на деньги Адриана, если с холста на него взирают такие неотразимые глаза?

Внезапно Хармен вздрогнул — внизу раздались долгожданные звуки: грохот засова, затем, с небольшим промежутком, грохот второго засова, щелчок оконной задвижки, шарканье ног по полу. Потом опять тишина и негромкий, но отчетливый свист. Мальчишка насвистывает хорал, не понимая даже, что тишина и мрак, царящие в доме, — прямой упрек ему. Проболтался где-то пятнадцать часов, не попросил прощения и все равно ведет себя вызывающе: ни тени раскаяния, ни намека на то, что он сожалеет о своем проступке. Но нет, подави гнев, поставь лампу на подоконник рядом с грудой медных досок — он не должен видеть, как дрожит свет в нетвердой руке. Опусти руки и тихо слушай приближающийся свист. Вот сын поднялся по первому маршу лестницы, минул площадку, всходит по второму маршу…

На половине его свист умолк — мальчик, наверно, заметил свет. Он уже стоит на пороге. Рыжеватая копна волос растрепана, лицо бледное, только на щеках алеют укусы морского ветра — Рембрандт долго шел берегом. Он явно поражен и растерян: он думал, что здесь, в ожидании его, будет стоять утешительница-мать, а не судья-отец. Руки его высовываются из смятых манжет — как бы обороняясь, он делает слабый жест.

— Прости, отец. Я знал, ты не спишь. Я хочу сказать, что был неправ.

— Не надо больше об этом.

Как отчаянно колотится сердце, сводя на нет всю радость, которую могла бы доставить Хармену эта сбивчивая просьба о прощении!

— Я даже не замечал, что уже поздно, пока не услышал звон…